[Easy_Owl]

Название: А Слизерин поможет тебе на пути к величию...
Автор: MissCatherineEarnshaw
Переводчик: Толмачъ Нулл он же Easy_Owl
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Касмунд; Эдмунд Пэвенси, Каспиан X, Альбус Дамблдор, Люси Пэвенси, Питер Пэвенси, Сьюзен Пэвенси
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13

ммм... спойлер?

разве что за вполне невинный поцелуй О_О, а так это форменное G
Предупреждения: Хогвартс!АУ
Саммари: Виньетки о времени, проведенном Эдмундом Пэвенси в Хогвартсе. С первого по седьмой курс.
Главы 1-2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6

Глава 7

Глава 7
В яркий, солнечный денек в конце июня Эдмунд сдал последний экзамен ЖАБА.

Буквально купаясь в непередаваемом чувстве свободы, он поднимается в Северную башню, чтобы повидаться с Люси; ее занятия по классу Предсказаний как раз должен были закончиться. Он напевает себе под нос, радуясь, что месяц мучений остался позади, хоть оно того и стоило. Эдмунд всегда мог предугадать результаты своих экзаменов еще даже не выйдя из класса, и в этот раз одобрение в глазах преподавателя выглядело, как доброе предзнаменование.

Довольный собой, он даже не замечает как преодолевает сто пятьдесят ступенек мучительного подъема; в свое время он проклинал эту лестницу каждый раз, когда наступало время занятий с мистером Тумнусом.

Он не успевает постучать, - голос профессора из-за двери приглашает его войти. Эдмунд идет осторожно, ведь в комнате бардак: всюду валяются подушки, книги, стоят заварочные чайнички.
Сестра и мистер Тумнус сидят за маленьким столиком и разглядывают пустые чашки, вероятнее всего, читают будущее по чайным листьям.

- Проходи-проходи, Эдмунд, - дружелюбно повторяет профессор. Он всегда звал всех Пэвенси по их именам, даже во время занятий.

Люси наконец-то отрывается от своего занятия, ослепительно улыбаясь. Предсказания всегда оказывали на нее позитивное влияние; в их семье она была самой способной, - не говоря уже о том, что самой заинтересованной, - в этой сфере. И мистер Тумнус явно был одним из ключевых факторов, мотивировавших Люси, - начиная с третьего курса, она только и делала, что говорила о своем профессоре, - но она несомненно владела даром к прорицанию.

- Мы как раз увидели в чаинках нечто интересное, - с привычным энтузиазмом сообщает он брату.

- Даже не сомневаюсь, - Эдмунд присаживается на подушку рядом с ней после приглашающего жеста профессора.

- Боюсь, что наша встреча на сегодня окончена, Люси, - тихо замечает профессор, в последний раз заглядывая в чашку. - Меньше, чем через десять минут у меня назначена встреча с профессором Дамблдором.

- Что Вы, никаких проблем, - улыбается Люси. - Хотите, я помогу прибраться?

- Было бы очень мило с твоей стороны, спасибо, - мягко соглашается Тумнус, и Люси встает со своего места, собирая со стола блюдца.

- Помочь? - в свою очередь интересуется у нее Эдмунд.

- Неа, - она хлопает его по плечу, - не переживай Эд. Отдыхай.

- Люси рассказала мне, что сегодня был твой последний экзамен, - говорит мистер Тумнус, когда они остаются вдвоем. - Все прошло хорошо?

- Думаю да, - отвечает он, не желая показаться самонадеянным. - Мне хорошо давалась Защита от темных искусств, так что экзамен прошел достаточно легко.

- Замечательно, - кивает мистер Тумнус. - Полагаю, ты уже определился с тем, чем займешься после выпуска?

- Да, - охотно соглашается Эдмунд. - Если я наберу достаточное количество баллов, то хотел бы работать в Департаменте правосудия при Министерстве магии.

- Люси упоминала об этом, - с сомнением отвечает профессор. - Должен признать, я был несколько удивлен. С тех пор, как ты был моим студентом, прошло уже много времени, но я всегда думал, что ты выберешь работу аврора.

- Я выбирал между двумя этими вариантами, - поясняет Эдмунд, - но потом пришел к выводу, что в Департаменте правосудия я принесу больше пользы. Думаю, мои таланты лежат скорее в этой плоскости.

- Вероятно, ты прав, - отвечает он со светлой улыбкой. - Но не повлияло ли на твой выбор то, что твой старший брат — аврор?

Эдмунд не отвечает сразу, и какое-то время в комнате становится тихо, только клацают блюдца, что моет Люси.

- Когда-то я боялся жить в его тени, или чего-то вроде этого, - сознается он, - но, полагаю, я смог перерасти этот страх.

- Твоя мудрость не устает меня удивлять, - мистер Тумнус улыбается. - Хотя, стоило бы привыкнуть, ты уже в четырнадцать был взрослым не по годам.

- Эдмунд Справедливый, так мы его зовем, - добавляет Люси, немножко поддразнивая его; она садится рядом и обнимает его за плечи. Эдмунд делано возмущенно смотрит на нее, чем вызывает у профессора смешок.

- Чем планируешь заняться летом? - спрашивает профессор. - Если не возражаешь, что я спрашиваю.

- Нет, что Вы. Я собираюсь в июле в Лондон на пару дней, навестить Питера. А в Августе собираюсь поехать к другу в Дублин.

На словах о друге Люси подкатывает глаза, и Эдмунд легонько щипает ее. Только она знает про их с Каспианом отношения. Он не говорил ей, - она сама догадалась вскоре после того, как он вернулся с пасхальных праздников в прошлом году.

- Вот и славно, - рассеянно отвечает мистер Тумнус, встает из-за стола и подходит к двери. - Не нужно подзуживать друг друга. Кстати, директор будет здесь с минуты на минуту.

Едва он успевает произнести эти слова, как раздается тихий стук в дверь; за порогом обнаруживается Дамблдор собственной персоной.

- Не знал, что Вы принимаете гостей, - замечает директор с улыбкой, заходя внутрь.

- Мы как раз собирались уходить, - синхронно отвечают Люси и Эдмунд, поднимаясь с подушек.

- Мистер Пэвенси, мисс Пэвенси, - приветствует их Дамблдор, когда они проходят мимо.

Эдмунду неловко, ведь директор не разговаривал с ним лично с третьего курса, но он отвечает на приветствие, как и Люси. После этого мистер Тумнус уверяет ее, что если она захочет, то может зайти еще, позже вечером.

*
- Я всегда чувствую себя такой маленькой рядом с ним, - говорит Люси, пока они спускаются вниз. - Словно мне снова одиннадцать и мне только-только предстоит распределение. Так странно.

Эдмунд лишь кивает безучастно, и его сестра, по обыкновению, перескакивает с одной темы на другую.

- А почему ты задержался сегодня? Я думала, что ты закончишь в три.

- Нужно было написать Каспиану. Я рассчитывал управиться быстрее, но моя сова куда-то запропастилась, так что я дописал еще пару вещей.

- Что ж, если ты писал письмо своему парню, то-о-о ... - хитро улыбается Люси, растягивая конец предложения.

- А ну умолкни, Люси! - возмущается Эдмунд, борясь с желанием стукнуть ее. Но ее улыбка становится только шире.

- Что-то не так? Ты же знаешь, я могу продолжать хоть весь день... У Эдмунда есть парень, у Эдмунда есть парень! - нараспев произносит она, не понижая голос, и бегом бежит вниз по лестнице, улепетывая от брата.

Эдмунд бежит за ней и пытается перекричать ее. Он ведет себя, как ребенок, но это совершенно неважно, ведь уже лето и он сдал все экзамены.

Его зовут Эдмунд Пэвенси, ему семнадцать и он никогда прежде не чувствовал себя таким счастливым.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, character: Peter Pevensie, character: Lucy Pevensie, character: Susan Pevensie, fanfiction

---

[Easy_Owl]

ну... я до сих пор не знаю, как оправдываться, но вот...

Название: С именем твоим на губах
Автор: seditonem
Переводчик: Юлъ-Яш
Бета: ворд (но ею можешь стать ты, доброволец)
Размер: Мини
Пейринг: Каспиан/Эдмунд
Персонажи: Каспиан, Эдмунд, Лилиандиль
Категория: слэш
Рейтинг: nc-17
Предупреждения: PWP,

спойлер

шейпшифтинг (я не знала куда, это прицепить, пусть будет тут)
Саммари:

спойлер

Но Лилиандиль исчезла, и Каспиан чувствует, как стремительно трезвеет. Вместо нее с кровати на него смотрит Эдмунд; его талию и бедра опутывает ее сорочка.

Лестница предательски раскачивается. Каспиан прикрывает глаза и на мгновение прислоняется к каменной кладке стены, прежде с чем продолжить путь в свои покои. Мир решительно отказывается стоять ровно; королю кажется, что его подхватило бурное течение и волочет против его воли. Он уже тянется к дверной ручке, как оступается и буквально вваливается внутрь.
Лилиандиль даже не поднимает взгляда.
Лунный свет, что льется в окно, едва ли ярче,чем она. Каспиан медлит, прежде чем закрыть за собой дверь и знает, что Лилиандиль заметила его заминку.

Он всегда знал, что так все и обернется. Каждый хотел завоевать благосклонность молодого короля, и легче всего было добиться желаемого, подсунув ему в постель свою хорошенькую дочку. После плавания "Покорителя Зари" так и произошло. Они оба, он и Лилиандиль, чувствовали, что что-то не так, но не могли понять, что именно их гложет. Каспиану была противна даже мысль о тех снисходительных и ревнивых взглядах, которыми некоторые служанки одаривали его королеву в день их свадьбы. Все они гадали, от чего их король так отстранен в такой счастливый день.
"Черт бы побрал эту свадьбу", - с горечью подумал он тогда, но едва взглянув на свою новоявленную жену, тут же устыдился этой мысли.
Она не заслуживала этого. Как туча, застилающая солнце, являлась лишь предвестником дождя, а не его причиной, так и Лилиандиль была лишь следствием, а не источником его печали.

- Ты не будешь ложиться? - спрашивает она, все еще не поднимая взгляда на него.

Каспиан снимает портупею; его руки двигаются словно по собственной воле, и он убеждается, что вовсе не так уж пьян, как лестница пыталась его убедить. Бросив портупею на пол, он подходит к столу, стоящему подле кровати, наливает себе еще один кубок вина.
Лилиандиль вздыхает и, наконец, смотрит на него. Он рассматривает ее, прислонившись к краю стола. Она выскальзывает из просторных рукавов ночной сорочки, позволяя тонкой ткани соскользнуть с плеч и опасть вокруг талии. Ее кожа сияет в полумраке комнаты.

- Ты так прекрасна, - Каспиан не в силах отвести взгляд и не врет ни словом.
- Но я не та, кто тебе нужен, - она пожимает плечами; ее грудь поднимается и опадает в такт дыханию.
Ему хочется солгать ей, сказать, что не желает никого другого, лечь с ней в постель. Но он не может.
Она несравненна, она достойная королева. Вот только он вовсе ее не достоин.
Он залпом осушает кубок.

- Ты помнишь... - заговаривает она и закрывает глаза, словно набираясь смелости для чего-то, что должна сделать, для чего-то, чего ей бы хотелось, но она не уверена, что ей дозволено. - Помнишь, как мы впервые встретились?
Каспиан не может взглянуть ей в глаза. Все, что было связано с путешествием "Покорителя Зари" причиняло ему боль: воспоминания; чувство, что он потерпел сокрушительное поражение, невзирая на оглушительный успех, которым обернулось его плавание; Эдмунд... Эдмунд - он даже думать об этом не хочет.
Он ставит кубок на стол и вытягивает рубашку из-за ремня, стягивает через голову и все же бросает на супругу беглый взгляд, только для того, чтобы увидеть, поняла ли она, что он не расположен обсуждать эту тему.

Но Лилиандиль исчезла, и Каспиан чувствует, как стремительно трезвеет. Вместо нее с кровати на него смотрит Эдмунд; его талию и бедра опутывает ее сорочка.

- Ты помнишь, как мы встретились? - тихо спрашивает Эдмунд, и Каспиану кажется, что его ударили под дых.
У него кружится голова, и он хватается за край стола, как за последний оплот реального мира.
- Конечно, - шепчет он в ответ, и Эдмунд улыбается.
- У тебя было куда больше проблем, но ты был счастливее, - замечает он, так внимательно изучая Каспиана взглядом, что тот чувствует себя обнаженным. - Иди ко мне, - зовет Эдмунд и протягивает ему руку.

Каспиан делает шаг вперед прежде, чем успевает над этим задуматься.

- Но... как? - спрашивает он, ощущая себя глупцом, но Эдмунд лишь пожимает плечами и разводит колени, позволяя ему встать между ними.
- Разве это важно? - хмурится он.
Каспиан не отвечает, потому что не важно, ничего больше не важно, кроме факта, что Эдмунд сейчас здесь, тянет его вниз и целует. У него обветренные губы и соленая кожа, словно он только сошел с корабля. Он прижимается к губам Каспиана, обхватывает руками, выводя пальцами круги на его коже.

Каспиан толкает его на спину.

- Сними их, - просит Эдмунд, цепляясь за его штаны.
Его нагота отвлекает Каспиана, его длинные ноги и ощущение прохладной бледной кожи под ладонями. Он склоняется над ним, прикасается, наслаждаясь возможностью осязать и видеть его. Каспиан целует его грудь, прямо над сердцем, стягивает с его бедер ночную сорочку Лилиандиль.
- Я серьезно, Каспиан, - выдыхает Эдмунд, когда он обводит языком его сосок.
Каспиан улыбается; какие знакомые слова. Он выцеловывает его шею, прихватывая зубами кожу там, где нервно бьется жилка. Эдмунд стонет и вскидывает бедра, но Каспиан решает повременить с раздеванием, - ему на ум приходит более интересный вариант развития событий.
- Я хочу... - тихо рокочет он, отстраняясь, спускаясь ниже; Эдмунд протестующе стонет, когда он ускользает из его рук, но тут же удивленно вскрикивает - Каспиан обводит языком головку его члена, не устояв против отчаянного желания попробовать его на вкус.

Он успел позабыть о том, как сильно этого хотел, о том, как представлял, что проведет языком по всей его длине, о том, как часто эти мысли захватывали его, пока он без сна лежал в гамаке на борту "Покорителя Зари". Но реальность, по мнению Каспиана, оказывается куда более волнующей. Он вдыхает теплый, такой знакомый запах Эдмунда, мускусный запах его пота. Его бедра коротко вздрагивают под ладонями Каспиана, словно он хочет двинуться, но удерживает себя от этого ради него. Каспиан отстраняется и тяжело сглатывает; тонкая ниточка слюны еще соединяет его нижнюю губу с членом Эдмунда.
- Тебе не нужно сдерживаться, - говорит он.
Эдмунд приподнимается, опираясь на локти; Каспиан слышит, как он задыхается, видит, как дерганно сокращаются мышцы его живота, и чувствует себя странно удовлетворенным от осознания того, что является тому причиной.
-Рад слышать, - широко улыбается Эдмунд. - Но может ты вернешься к тому, что начал? - Каспиан в ответ закатывает глаза и оглаживает его бедра.

Он скучал по этому, по непринужденности в разговоре. И дело не в статусе королей, что позволял им столь легкую манеру общения - главной причиной было родство душ.
- Ну раз ты так вежливо просишь, - отвечает он и вновь склоняет голову. Эдмунд тянется за ним и убирает ему за ухо выбившуюся прядь. Жест настолько неожиданный, что Каспиан замирает на месте и поднимает взгляд - Эдмунд смотрит в ответ, мягко прикусив нижнюю губу. Когда Каспиан находит в себе силы отвести взгляд, он чувствует, как в груди теснится нежность.

Эдмунд вновь комкает в руках простыни, едва он обхватывает его член губами; Эдмунд запрокидывает голову и выгибает спину, когда Каспиан, подавляя рвотный рефлекс, заглатывает его целиком. Поощряемый стонами, он экспериментирует, меняя то темп, то интенсивность, выясняет, что больше нравится Эдмунду, пока, наконец, не выбирает мучительно-тягучий ритм, впиваясь пальцами в чужие бедра.

- Каспиан! -зовет Эдмунд, цепляясь за его плечи, едва не отталкивая его; и Каспиан отстраняется, отпускает его; он тяжело дышит, а горло страшно саднит.

Он не успевает попросить, как Эдмунд сам скидывает спутавшую щиколотки сорочку и неторопливо разводит ноги.
Каспиану приходится закрыть глаза и попытаться выровнять дыхание, чтобы не кончить в штаны.
- Эд, ради всего святого, не делай так, - шипит он, прижимая свою эрекцию основанием ладони.
Эдмунд подползает ближе и, горячо дыша в шею, дрожащими пальцами расстегивает его штаны.
- Тогда поторопись, - просит он.
Каспиан в ответ отчаянно целует его, окончательно теряя голову. Все, чего он когда-либо хотел, сконцентрировалось сейчас в этой постели, между ними.

Избавившись от остатков одежды, Каспиан снова опрокидывает Эдмунда на спину, устраивается между его разведенных коленей и тянется к столику у кровати, где Лилиандиль держит масло для кожи. Воспоминание о ней мимолетно, будто о кошмаре в солнечное утро. Каспиан разводит ноги Эдмунда шире, в нетерпении капая маслом на его бедра и простыни. Эдмунд смеется; у него пунцовые щеки и пьяно блестящие глаза. Он касается щеки Каспиана, и тот вновь целует его, чтобы убедиться, что он не исчез, как наваждение. Но Эдмунд все еще здесь, под его руками.

Каспиан проталкивает в него один палец, преодолевая незначительное сопротивление. Эдмунд тихонько вздыхает, словно только этого и ждал; Каспиан прислоняется к его лбу своим. Кажется, что прошла целая вечность, прежде чем он добавляет второй палец, а затем и третий. Эдмунд закусывает губу добела. Он что-то порывисто шепчет, словно выдыхает слова в губы Каспиану, пока он проталкивает пальцы глубже, задевая нужную точку. Эдмунда встряхивает, как от удара молнией, и он молит его о большем.

Каспиан пережимает свой член у основания, отсрочивая логический финал; у него стоит так, что звенит в ушах, а тело сводит от предвкушения; даже воздух вокруг ощущается болезненно.

Глаза у Эдмунда практически черные; он облизывает губы и двигает бедрами, самостоятельно насаживаясь на его пальцы. Каспиан поспешно убирает руку, и Эдмунд издает низкий разочарованный стон, впиваясь ногтями в его плечи.

Каспиан протискивается в его тело медленно, не обращая внимания на боль. Насколько он может судить, Эдмунда последнее тоже не заботит.

-Эд? Ты в порядке? - Каспиан старается, чтобы голос не срывался, но он все равно звучит надтреснуто и хрипло; глаза Эдмунда закрыты, он улыбается.
- Не уверен, - лениво отвечает он и приоткрывает веки. - Может ты начнешь двигаться? Тогда и узнаем.

Каспиан мучительно медленно выскальзывает из жаркой тесноты. Эдмунд поджимает пальцы на ногах и удивленно округляет рот, выдыхая стон наслаждения, когда Каспиан толкается обратно.
- Ох, - бормочет он, - теперь я понимаю, зачем люди этим занимаются.

Каспиан усмехается и старается удержать ритм, и не кончить слишком быстро, словно мальчишка, впервые уединившийся со своей зазнобой. Эдмунд царапает его грудь, и жжение от царапин лишь подстегивает нервы и сбивает и без того не ровное дыхание.
Эдмунд дышит загнанно, тянется вниз, накрывая ладонью собственный член. Каспиан смотрит, как он проводит пальцами по всей длине, пачкаясь в сочащейся смазке, и не выдерживает. Он меняет положение, садится на пятки, тянет Эдмунда за собой, усаживая к себе на колени, заставляя открыться еще сильнее.
- Черт, - шепчет Эд, прикасаясь раскрытыми губами к его плечу.

Поза непривычная, но она освобождает Каспиану руку, а ему так хочется коснуться...
- Каспиан... ну же... ну пожалуйста... - так отчаянно шепчет Эдмунд, словно умрет, если это бездействие продлится хотя бы секундой дольше. И Каспиан не может ему отказать.

Эдмунд кончает в тот же момент, как Каспиан обхватывает его член ладонью; он запрокидывает голову и зажмуривается. Каспиан и сам не в силах больше сдерживаться. Перед глазами темнеет и он заваливается вперед, снова роняя Эдмунда спиной на кровать. На какую-то секунду ему кажется, что касается его соленых от пота губ, но ощущение мимолетно и тут же исчезает.

-Эд? - зовет он, тянется к его руке и переплетает их пальцы.

Каспиан засыпает.


**
Когда он просыпается, постель уже пуста. Каспиан находит на полу у кровати смятую и разорванную сорочку Лилиандиль, и вдруг его оглушает понимание, что она пропала прошлой ночью.
- Нет, - потрясенно шепчет он.
Из смежной комнаты в спальню входит его супруга - и на шее ее багровеют следы укусов, а бедра пестрят синяками.
- Хорошо спалось? - буднично интересуется она, а Каспиан старается сглотнуть острый, как битое стекло, ком в горле.
Он до крови прикусывает щеку, комкает в руке сорочку и кивает. Когда она отворачивается, он подносит ткань к лицу и вдыхает запах.
Она пахнет морем.


*
- Прекраснее тебя я не видел, - с почтением произносит Каспиан.
- Если это отвлекает вас, я могу принять другой облик, - поспешно отвечает дочь Раманду.
- Нет, - говорит он и слышит, что Эдмунд эхом вторит ему.
В тот момент что-то чрезвычайно хрупкое между ними разбивается вдребезги.

Каспиан отводит глаза.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, character: Lilliandil, character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction

---

[CoffeeBee]

всем зимней милоты^^
Лондон, снежок, горячий кофе, Касмунд и коньки

Название: Ice skating date
Автор: CoffeeBee
Форма: коллаж
Пейринг: Каспиан х Эдмунд
Категория: слэш
Рейтинг: G
Размер: 540х760
Размещение: с разрешения автора

манипки: Эдмунд, Каспиан

на тумблере
у меня в дневнике

@темы: art, category: slash, pairing: Caspian/Edmund

---

Зимняя битва 2016

[WTF Narnia 2016]

А может, повторим?
Собираем команду на ЗФБ 2016!
Ветераны, подтягивайтесь! Новички, мы будем очень-очень рады вас видеть!
Нужны все и каждый, даже если ты хочешь просто морально поддержать, помахать помпонами или выдать идею. И конечно же райтеры, переводчики, беты, артеры, клипмейкеры, коллажисты, флешеры, крафтеры, активисты - всех будем сильно любить!
Можете писать в умыл, в комментарии, можете молчаливо постучаться - мы всех очень ждем!
Давайте проведем эту зиму весело и в хорошей компании!

утащить

<a href="http://www.diary.ru/member/?3280484" target=_blank><img src="http://static.diary.ru/userdir/5/4/9/5/549585/83376690.png" alt="изображение"></a>

@темы: banners, Фандомная битва

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Стреляй в стекло
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Хроники Нарнии
Персонажи: Эдмунд/Питер
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, ООС
Размер: Мини
Описание: Все, что было в Нарнии, в Нарнии и остается. (Питер дурак, Эдмунд дурак, все дураки, но ХЭ есть, поэтому я выбрал такое название)
Посвящение: братцу и моим преданным любителям данного фендома, которые ждут *__*
Примечания автора: немного странненько




Все, что было в Нарнии, в Нарнии и остается.

После возвращения Питер не смотрит на него. Эдмунд не уверен, как поступать в таких ситуациях, так как банально не попадал в них. Раньше, во время Золотого века, все было просто и понятно, и он, наверное, не успел научиться разочаровываться в ком-то помимо самого себя. Нарния размягчила его и приучила к быстрым убийствам, теплым ночам под звездным небом и тому, что Питер всегда рядом. Питер, сжигающий его на кострах, запирающий в темницах, топящий в болотах, Питер, который всегда в итоге прощал его, выбирал и узнавал из тысячи других.
Там, в Нарнии, окруженный подданными, сидя на троне из белого камня, Эдмунд и думать не мог, что все вдруг оборвется и истории не захочется идти дальше. Сказочники замолчали, вдруг резко захлопнув книги, и покинули его жизнь, вместо последнего слова залив все тишиной, словно поля – паводком. Питер теперь смотрит сквозь него, делая повседневные дела, споря со Сьюзен, взрослея, подстригая волосы, а вот Эдмунду это пока не под силу. Он, забившись в призму из чужого игнорирования и войны вокруг себя, настоящей, войны, которую нельзя просто так взять и прекратить, теперь примеряет на себя чужие роли.

Иногда – красит губы алой помадой Сьюзен, когда сестра засыпает над книгами или письмами далеких, но таких романтичных молодых людей. Затаившись, Эдмунд подносит свои бледные руки к самому лицу, закрывает лаза и целует запястья, представляя, конечно, губы Питера. Стирать помаду после – не просто. Перестать стыдиться самого себя Эдмунд уже даже не пытается.

Но чаще он притворяется Люси. Становится таким глупым, как ему положено по внешности, верит в хорошее и придумывает для себя красивые сказочные концы всех историй. А в Питера Эдмунд не играет, так как это слишком больно и незнакомо. Они, прожившие бок о бок больше двух десятков лет, сотни раз побывавшие в передрягах, узнавшие, кажется, все, что только было можно о военном искусстве и магической мощи, теперь отводят друг от друга глаза и не едят за одним столом. У Эдмунда на лбу горит последний поцелуй, быстрый и смазанный. Питер тогда поцеловал его перед сном, лежа рядом, и от сонливости чуть не промахнулся и почти попал в глаз, но вовремя приподнялся. Эдмунду так хочется поцеловать Питера в ответ, вернуть этот не отданный должок, оставить последнее слово за собой, но Питер уже не воспринимает его. Между ними звенящая стена из сотни слоев стекла, и Эдмунд видит глазами, тянется руками, но дотронуться не может.

Умей Эдмунд писать письма, он бы прятал под своей кроватью целые пачки с одним и тем же адресатом. Умей делать красивые жесты – Питер бы давно уже избил его за наглость. Но Эдмунд такой, какой есть, и единственное, чем он все еще может доказать Питеру свои чувства – смириться с его выбором и больше не мешать. Замолчать по всем фронтам, перестать проявлять себя в пространстве и укрыться тенями, как в далеком детстве, когда он совершал такие непоправимые ошибки. Тогда его простили. В этот Эдмунду не у кого просить извинений.

Питер отчаянно старается стать нормальным. И пусть Эдмунд знает его от и до, знает, какие фрукты он любит есть в жару, какими сказками убаюкать его лучше всего, Питер – открытая книга почти для всех, и он приглашает к себе посторонних, любых, кто этого пожелает. Эдмунду остается только наблюдать с безопасного расстояния за очередной «не той» или, что намного обиднее – «не тем», которых Питер забывает с оскорбительной медлительностью. Курит в форточку, гладит облезлых и голодных кошек своими чуткими пальцами и сводит Эдмунда с ума. Питер – только его книга. Это очередное напоминание Нарнии, время, когда Эдмунд мог прочитать мысли Питера, не применяя магию. Ему до зубного скрежета хочется захлопнуть Питера для всех и поставить на свою пыльную полку рядом с драгоценными талмудами, но это же Питер. С ним так нельзя.

А у Питера в душе пожарища.

Он, захвативший из Нарнии все ритуальные костры, спрятав их внутри себя, теперь никак не может потушить хоть часть из них, развлекаясь крайностями. В нем язычества больше, чем во всех божках на кладбищах, и это не вытравить даже со временем. Когда Питер смотрит, хочется выпрямиться и служить, его приказы, кому бы они не были отданы, выполняются всегда и без пререканий. Позади Питера даже в самую безветренную погоду скрипят друг об друга сотни ладно прилаженных лат, визжат мечи, развеваются знамена и трубят боевые гимны. Питер с одного удара может перебить человеку позвоночник. Закатное солнце по прежнему любит трепать ему волосы, и пусть он в последнее время зализывается гелем, ветру это не помеха. Природа красит его в янтарь, как раньше, как всегда, и Питер ничего с этим поделать не может.

Эдмунд - тихие летние дожди, смывающие пыль с окон, глубокие лужи с гладким дном где-то далеко, почти по колено, и каменные мостовые. Все его пожары забрал Питер, и Эдмунду остались только отсыревшие поленья-воспоминания, которые он любит перекладывать по ночам в настоящие огромные поленницы до потолка. Таким образом он убивал время и первую из своих жизней, но тогда его было кому тормошить и вытаскивать на свежий воздух. Теперь вокруг Эдмунда душно и зябко. Он весь сам – одно сплошное несочетаемое сочетание, и собраться обратно для него, на самом деле, не проблема, но он просто не хочет. Убить эту реальность своей тоской и бездействием – его выбор, и никто не скажет ему слово поперек. Устав вслушиваться в чужое молчание, Эдмунд решает оглохнуть окончательно. С Питером он разговаривает только в неясном забытье, разучившись спать по нормальному, но даже там Эдмунд просто показывает жесты, получая в ответ неподвижное вязкое отчуждение.

Люси спит и видит Нарнию. Сьюзен танцует на балах в своём воображении. Питер рубит врагов с плеча, размахивая своим тяжелым золотым мечом. Эдмунд сразу после возвращения из Нарнии отдал свои сны о далекой стране Люси, и по ночам видит тьму. Она не бархатистая и не клокочущая, как это бывало раньше. В ней не осталось ничего, что могло бы поддержать его.

В светлое время суток Эдмунд бегает по городу, пытаясь устроиться в полк сопротивления, продолжая отдавать эху гулкую пустоту внутри. Он полый настолько, что ветер, задувающий ему под полы плаща, теряется внутри, так и не находя выход наружу. Эдмунд не знает, как любить кого-то другого, как смотреть на людей и видеть вместо расходного материала или верных соратников – претендентов на сердце. Все рассказы Сьюзен кажется ему простым театральным притворством. Он, конечно, тоже умеет играть во все это, но не видит в этом смысла. Вместо этого он находит, наконец, военного, который соглашается выслушать его один на один, посреди большого пустого полигона и без оружия в руках.

Когда у Эдмунда вместо рук вырастают огромные перепончатые крылья, а сам он становится в сотню, в тысячу раз огромнее и смертоноснее, его вербуют тут же. Сбивать вражеские самолеты и дышать огнем на города – легко. Научился убивать он еще в детстве. И сейчас это – просто попытка вернуть хоть что-то. Для Эдмунда цепляться за прошлое нужно и просто, он не видит в будущем ни одного просвета. Оно все покрыто смогом и пылью, и, не будь он королем, давно бы уже сложил крылья и залег на дно в каком-нибудь тихо море. Позволил бы илу опуститься сверху, оброс ракушками и выпустил бы весь огонь из зубастой пасти до последней искры. Но он тоже когда-то сидел на троне, просыпался и засыпал в царских покоях, носил серебряную тяжелую корону и правил.
Это не вытравить даже коленным железом, сотней бумажек от его полка, в котором теперь никто не смеет обращаться к нему неуважительно, даже слишком большой и висящей на нем словно насмешка военной форме это не под силу.

По вечерам Эдмунд разминается вместе с обычными солдатами, учит их фехтовать на саблях и пьет, но не пьянеет. Бывалые вояки испуганно отводят от него глаза, когда он, забывшись, вытаскивает из воздуха с десяток кинжалов и на спор кидает их в цель, не промазав ни разу, или просто идет по двору, не оборачиваясь, а под его ногами утоптанный плац расцветает иван-да-марьей. В Эдмунде огня ровно настолько, чтобы защитить город, в котором Питер так отчаянно пытается быть нормальным. Так Эдмунд говорит себе перед каждым вылетом, когда кости растут, разрывая кожу, а в груди ухает до боли, колющей, выбивающей дух. Сердце срывается на отчаянный стук, просит его прекратить, но Эдмунд лишь сжимает зубы и разводит руки в стороны, позволяя магии разорвать себя на части и сделать чешуйчатым и непобедимым. Взмахивая огромными крыльями и пьянея от гари в воздухе, он прячется под облаками и больше всего боится того, что Питер не вовремя поднимет голову и случайно увидит его.

Вцепляясь когтистыми лапами в очередной зажигательный снаряд и унося его прочь от города, Эдмунд отстранено думает о том, что бы тогда почувствовал Питер. Осталось ли в нем вообще что-то, кроме стыда за Эдмунда? Способен ли он испугаться за него? Или, взорвись однажды Эдмунд где-то над морем, ухни в высокие волны без шанса всплыть вновь, Питер, узнав об этом, просто прикроет глаза и подумает: «Так будет лучше»

Эдмунда часто ранят. Не смертельно и не так, чтобы он не смог подлатать себя прямо в воздухе, но это тоже больно. На плац он обычно падает изрешеченный пулями, обожженный и захлебывающийся в крови, а потом долго лежит, перекинувшись обратно в человека, раскинув руки, и дышит, удивляясь тому, что все еще способен на это. Несколько раз его подбирают из лесов с выдранными крыльями и перебитой шеей. Однажды от него находят только срезанную автоматной очередью голову, но Эдмунд вновь и вновь учится дышать заново всем назло, словно пытаясь найти тот самый край, в который, наконец, упрется Питер. Но из раза в раз рядом с больничной койкой его встречает только пустота или уставшая медсестра, привычная к залитым кровью простыням и тому, что Эдмунд умеет светиться черным.

На параде в честь окончания войны капитан дарит Эдмунду пистолет с одной пулей. У пистолета невероятная резная ручка и глубокий внутренний смысл со сломанным предохранителем. Эдмунд держит оружие в руках и понимает – для этого никогда не будет поздно. Военная форма по прежнему слишком широка для него в плечах, а сапоги натирают в самых неожиданных местах.
Закрывая за собой двери штаба и поворачиваясь к полигонам, поросшим цветами до самых заборов, спиной, Эдмунд возвращается в грязный гудящий город, все таким же гулким и дождливым. Но, вопреки его опасливым ожиданием, дома его ждут все та же глупая Люси, мечтательная Сьюзен и Питер, так любящий отрицать очевидное. Они, запертые в своем отгороженном от всех остальных мирке, принимают его обратно без слов и теплых приветствий, и это именно то, что нужно. Эдмунд смотрит на знакомые языки пламени, которые мелькают между пальцами читающего книгу Питера, и тихо зовет его на разговор. Питер вздрагивает так, что роняет книгу на пол, и, боже, для Эдмунда это намного страшнее, чем выйти одному против целой эскадрильи. Чувствуя, как поджигается внутри пистолета порох, Эдмунд раскрывает рот и выпускает из себя все те слова, о которых Питер просто не мог догадаться, которые все это время были только с одним из них, не произнесенные, тайные, горькие. У Питера в глазах – надежно упрятанное в янтарь море. Эдмунд говорит, захлебываясь, и уже не может остановиться.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Уроки дыхания
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: очень отдаленный Питер/Эдмунд, много Каспиана
Рейтинг: PG-13
Жанры: преслеш, но он тут не особо важен, Мистика, AU
Размер: Миди, 6 тыщ
Примечания автора: это странный и наркоманский рассказ, который опять же должен был быть совсем не таким, но уж что есть



Каспиан стоит перед вмороженным в лед Колдуном и не чувствует страха. За пределами пещеры, в которую он отважился войти далеко не сразу, плавится под жарким солнцем голый камень одинокого острова, затерянного в море. Каспиан добирался сюда чертовски долго для того, чтобы просто стоять на месте, замерев, вмерзнув в пространство прямо сейчас, но он просто не может иначе. Столько месяцев поиска и вот, в тот момент, когда он уже окончательно отчаялся, остров сам нашел их. Проклятый остров Колдуна, окруженный непроходимыми рифами и дурной славой, отмеченный чёрным крестом на всех картах. В детстве Сказочник читал Каспиану на ночь истории про этот необитаемый клочок суши. Но в отличии от всех легенд, изложенных в книгах, история Сказочника была скорее печальной, чем страшной, и именно поэтому Каспиан сейчас здесь. Стоит прямо напротив преданного Колдуна и не может оторвать взгляд от меча, воткнутого ему прямо в сердце. Мощная золотая рукоять - единственное, что не покрыто инеем здесь, внутри, и от этого золото, кажется, светится в полумраке. Остальной свет исходит от самого льда, которым покрыт пол и потолок, и Каспиану видится, что Колдун светится изнутри больным, опасливым бледно-голубым светом. Снаружи пещеры нетерпеливо топчется верный рулевой, капают, истекая влагой, сосульки у входа, и, ослепнув на секунду от преломляемого ими света, Каспиан удивленно выдыхает и трёт глаза. Своим приходом он будто запустил в эту пещеру жар лета, и теперь тот воровато, но с каждой секундой все увереннее и увереннее, вгрызается в вечную мерзлоту, пробуя её на прочность и побеждая. Лёд сдаётся почти без боя, и у ног Каспиана уже собираются маленькие лужицы талой воды, но он продолжает медлить.

От Колдуна исходит непонятная, тревожная магия, которую он может чувствовать даже сквозь толщи льда, за которой тот упрятан. Замерзшей воды настолько много, что Каспиан не может разглядеть даже лица Колдуна, но его поза сбивает его с толку. Колдун не похож на главного героя одной из самых страшных сказок, побежденного однажды бравым королём. Его поза, расслабленная и отчаянная, будто говорит Каспиану — не все так просто в старых легендах, и, наверное, именно поэтому ему и не страшно. Руки Колдуна, безвольно опущенные вдоль туловища, совсем не кажутся смертоносными ручищами с острыми когтями, которые он ожидал увидеть. Даже сам лед не сковывает, а скорее укрывает Колдуна от остального мира, но как раз в этом и нет ничего удивительного. О колдуне известно страшно мало, но то, что зима подчинялась ему, знают даже захудалые дворовые легендоплеты. Зима покорялась Колдуну по первому же слову, и он творил с ней все, что желал, и поступки его никогда не были хорошими. Так шепчут Каспиану старые книги, выкашливая на него пыль со страниц. Они, лукаво поскрипывая переплётами, поведали ему почти все что нужно, кроме того, что делать. Как поступить, если сейчас это — единственный выход. Пробудить сильного и злого мага, всеми правдами и неправдами заставить его встать на их немногочисленную сторону и победить армию Мираза. Подчиниться принцу без короны и его жалкой шайке, приплывшим сюда на дырявой полуразваленной посудине, встать на сторону проигравших уже не одно сражение и подчиняться приказам. Книги не научили Каспиана как дышать рядом с мертвым древним существом, чья мощь оседает инеем у него в волосах. И теперь он стоит перед Колдуном и всем тем льдом, за которым тот скорбно укрыл своё смертельно раненное тело, и не знает, что делать. От мороза мысли стекленеют, становясь неповоротливыми и неправильными и, осторожно прикасаясь ко льду, ощетинившемуся сотнями магических граней, Каспиан уже не думает про армию врага и своих верных друзей, которые не ели уже вторые сутки. Вокруг смешливо журчат ручьи, а капель, отбивая строгий ритм об пол, интересуется у него: - «А ты уверен, что вправе?» И Каспиан не знает ответа.

Решается он в тот момент, когда ему чудится, что силуэт Колдун начинает двигаться, отдаляясь все дальше и дальше в лёд. Не позволяя себе больше сомневаться и секунды, Каспиан хватается за рукоять меча, тут же обжигая об неё ладонь до мяса, но, не чувствуя боли, с силой тянет её на себя, выдергивая оружие изо льда. Неохотно и звеняще медленно, с хрустом, который кажется Каспиану хрустом его собственных костей, меч выходит полностью. Не в силах сдерживаться, Каспиан тут же разжимает пальцы, роняя меч на пол, и падает на колени. Руку обжигает невыносимой болью, кровь капает на лед, вытекая сквозь пальцы, а пещера гудит от эха. Меч, прикоснувшись к замороженному полу, порождает целую какофонию звуков, в которой быстро тонет взволнованный оклик рулевого, а затем и сам Каспиан глохнет. Его оглушает боль в руке, стучащая в ушах все нарастающим и множащимся гулом, треск льда и чужое неровное дыхание. Скорее почувствовав, чем услышав его, Каспиан неверяще вскидывает голову и ловит момент, когда Колдун, освободившись от ледяных оков, буквально вываливается из них, обрушиваясь пол вместе с кусками ледяного крошева. Даже сквозь пелену боли Каспиан не в состоянии побороть своё изумление — Колдун лежит на полу будто олень, которому перебили дубиной позвоночник, и зажимает рану в сердце обеими руками. Его чёрноволосая голова, которую он так и не поднимает от пола после падения, мечется из стороны в сторону, а дыхание уже давно перекрыло стук сердца у Каспиана в ушах, и все это явно не то, чего он ожидал. Нет никаких пафосных пасов руками и всепоглощающего мороза. Вокруг Колдуна поднимаются клубы пара, лед продолжает крошиться, не тая, а, кажется, вовсе испаряясь, а от пола к потолку падает, исчезая в пространстве, белый крупный снег.

Так продолжается до тех пор, пока Каспиан вновь не обретает способность чувствовать. Вспомнив про руку, пальцы на которой уже посинели, он пытается двинуть ей и тут же кусает губу, давя в себе крик. Отчим хорошо научил его терпеть боль, но эта не похожа ни на одну из тех, что случались с ним раньше. Ни хлыст, ни кнут, ни сломанные пальцы никогда не причиняли такой воющей в самой груди боли, от которой хочется содрать с себя кожу и прекратить, наконец, мучится. Позабыв про освобожденного Колдуна, Каспиан пытается усмирить зарождающуюся бурю внутри себя, но у него не выходит, и он постепенно сходит с ума от боли, пока его хрипло не окрикивают. Колдун, поднявшись на ноги, нетвердой походкой подходит к нему и опускается рядом на колени, выдыхая в воздух изморозью и озоном. У Каспиана не остаётся сил на то, чтобы отшатнуться или почувствовать хоть что-то, кроме безразличия. Он сходит с ума, его внутренности обрастают иглами, вонзаясь друг в друга, и единственное, чего он хочет прямо сейчас — чтобы все это, наконец, закончилось. Любым способом.

И все действительно заканчивается, когда Колдун осторожно берёт то, что осталось на этот момент от ладони Каспиана в свою руку и дует на неё метелью. С пола поднимается кровавая поземка, и, опутав Каспиану руку, возвращает ему кожу на место. Через несколько секунд на месте ужасного магического ожога остаётся только молодая шелушащаяся кожа, но боль отступает лишь спустя несколько вдохов после полного выздоровления. И только после этого Каспиан понимает, кто именно находится рядом с ним. Сжав зубы и сделав лишний глоток морозного воздуха, наполненного ледяной пылью, он срывается на кашель, но все же поворачивает голову в сторону Колдуна и замирает.
Тому на вид не больше двадцати, и даже теням под черными глазами не сделать его старше. У Колдуна серые губы и выжженные, выбеленные морозом веснушки, сменившие цвет с рыжего на белый. Колдун смотрит на него в ответ и, когда он моргает, иней с его ресниц падает прямо на щеки, и, не тая, скользит дальше, ссыпаясь к опущенным уголкам губ. Колдун не воспринимается как нечто живое и, не знай, что он рядом, Каспиан никогда бы не почувствовать его присутствие, но прямо сейчас оно давит на него с силой самой сокрушительной штормовой волны. Прохрипеть тихое «Спасибо» сейчас — самое глупое из того, что он может придумать, но это, как не странно, действует, и Колдун резко поднимается на ноги, отпустив руку Каспиана. Стерев память о чужом прикосновении со своей руки, он коротко осматривается, словно стоя на поле боя в самой гуще событий, а не в заваленной тающими глыбами льда пещере. Затем его взгляд натыкается на меч и, впервые физически ощутив чужие бушующие, но неясные эмоции, Каспиан испуганно делает шаг назад. Но Колдун ничего не делает с ним. Он, медленно наклонившись, бережно поднимает с пола меч и оглаживает пальцами острое лезвие. Оно, вопреки всем ожиданиям Каспиана, не режет ему кожу, а приветственно звенит, словно встретив старого друга. Колдун коротко кивает сам себе, заправляет меч за пояс и вновь обращает своё внимание на Каспиана.

***

Каспиан впервые за последние несколько лет постоянных споров и битв робеет от простого взгляда. Хотя назвать глаза Колдуна обычными нельзя — они блестят, как водная гладь внутри колодца, как черное море подо льдом во время стуж, и Каспиан шершаво сглатывает, вновь обжигаясь об холод воздуха. Он осматривает Колдуна, пытаясь найти зацепки, но тот не оставляет на себе и шанса на намёк. Одежда на нём не истаяла от времени, но все же утратила прежний блеск, и теперь покрыта ледяной крошкой. Он облачен в обычную одежду людей с высоким достатком, и Каспиана смущает только её цвет — изумрудно-малахитовый, он не вяжется с его ощущениями зимы и холода. На рубахе Колдуна блестят серебром пуговицы, и он пытается рассмотреть символ, выгравированный на них, но Колдун ведет подбородком, и серебро обрастает ледяными гранями. Встрепенувшись, Каспиан резко поднимает взгляд.

Колдун задаёт ему странные вопросы. О том, как давно в Нарнии видели Аслана и Правителей, стоит ли на месте Сиятельный замок и насколько сильно разросся лес вокруг, пока он спал. Затем, опомнившись, он внимательно смотрит на Каспиана, обшаривая его взглядом так, что у того потеют ладони, и интересуется о том, давно ли прошёл Золотой век. Каспиан мнётся, считая столетия, даты прошлых великих битв капают ему за шиворот капелью, и озвучивает заветную цифру слишком тихо, но Колдун просит эхо повторить и удивленно вскидывает брови. Меч Каспиана, так и не вынутый из ножен, вдруг холодеет от чужого взгляда, и, отступив на пару шагов назад, Каспиан решается попробовать. Но, не успевает он раскрыть рот, как Колдун взмахивает руками, раздвигая льдины, завалившие проход, и те сверкают на солнце сотнецветной радугой. Махнув рукой Каспиану, Колдун уходит прямо в переливающееся светом марево, загребая воду на полу носками ботинок.

Каспиану ничего не остаётся, как проследовать за ним, и летний жар опаляет его успевшую задубеть кожу. Правая ладонь неуверенно ноет, радуясь теплу, но быстро замолкает, когда рулевой приставляет Колдуну к горлу свой затупившийся меч. Каспиан внутренне подбирается, готовясь защищать своего человека, но чужой клинок падает, обмерзнув тяжелой коркой льда, Колдун весело фыркает, а рулевой удивленно дует на пальцы. Тут же забыв обиду, Колдун быстро сбегает по крутым камням к воде, расставив руки, и Каспиану чудится, что он слышит, как тот тихо смеётся. Склонившись над самой водой, Колдун запускает в неё руки. Пальцами он перебирает волны и, к тому времени, когда Каспиан несмело приближается к нему, предусмотрительно подходя не со спины, а с боку, волны успевают загустеть и посветлеть. Неприветливое море, с которым они сражались не одну неделю, впервые в его жизни реагирует на чужие прикосновения так — волны сами омывают руки Колдуна, целуя его в ладони, а блики высвечивают подводные камни и ил, золотя рыбью чешую. И пещеры, которая все еще лучится мистическим светом, вылетает магия и, промелькнув мимо Каспиана, влетает прямо в Колдуна, вскидывая его плащ в небо. Тот реагирует на это слишком отстранёно для убийцы и безжалостного тирана, которым окрестили его легенды, и вместо того, чтобы усмирить стихию, Колдун радуется ей так же, как и солнечному свету вокруг себя, запаху моря и холодным, живым брызгам большой и свободной воды. Чужой восторг теплится у Каспиана на губах, и он поспешно облизывает их, не желая потерять столь удивительное чувство. Оно расцветает во рту ягодной сладостью, течет в горло пьянящим магическим вином, и Каспиан тут же хмелеет, прикрыв глаза.


Не отреагировав на окрик рулевого, он замирает рядом с Колдуном, любуясь податливостью природы, и чуть не падает на камни от удивления, когда из накатившей волны вдруг выныривает полупрозрачная девушка. Она, полностью состоящая из воды, смело подплывает к Колдуну и подставляет лицо, откидывая волосы. Колдун нежно берёт её под подбородок и оглаживает пальцами щеки, заправляя водяную прядку за ухо, и приветствует невероятное создание. Каспиан дышит через раз, вспоминая сказки про русалок и водных духов, и теплое детство царапает ему уголки глаз своей наивностью и неспешностью. Оно, пролетевшее в одно мгновенье, пока так и остаётся его единственным светлым воспоминанием, и Каспиан невероятно удивлен тому, что может думать о подобных вещах рядом с Колдуном. Слова Колдуна журчат, будто ручей, он тихо выдыхает на водные руки девушки и просит её о чем-то, но Каспиан слишком заворожен его ласковой улыбкой для того, чтобы расслышать. Сотни мыслей, оттаявших после пещеры, в один голос кричат быть осторожным, не вестись на первое выбивающее дыхание впечатление, но Каспиан пленён безвозвратно. Он готов поверить всему, что скажет ему Колдун, заранее может простить ему ложь и недомолвки, и единственное, что важно — чтобы эта клокочущая в венах магия, вспарывающая его сознание, которой он успел пропитаться так быстро, не исчезала никогда. Одурманенный, Каспиан даже делает один шаг навстречу к Колдуну, но резко обрывает движение и приходит в себя после того, как ему на плечо ложиться грубая рука рулевого. Тот взволнован сверх меры, готов увезти одурманенного Каспиана с острова немедленно, наплевав на последнюю надежду, и это действительно отрезвляет.

Каспиан ведет головой, смаргивая иллюзии, протирает лицо ладонями, неверяще дотрагивается губами до здоровых пальцев правой руки и ловит на себе спокойный взгляд Колдуна. Рядом с ним больше не плещется никаких девушек и Каспиана на секунду кажется, что все это тоже привиделось ему, но рулевой продолжает сторониться волн, и он успокаивается. Значит, магия не затронула его так глубоко, и пока можно не бить тревогу. Словно прочитав его мысли, Колдун подходит к Каспиану совсем близко и лукаво кивает в сторону корабля, который бросил якорь в километре от берега, сразу перед рифами.

- Вы действительно смогли доплыть сюда на этом корабле?

Рулевой фыркает и подбоченивается, выражая недовольство, заткнув инстинкт самосохранения, чайки поддакивают его недовольству, кружась прямо над островом, почти купаясь в волнах, и Колдун поясняет своё удивление немного не так, как этого ожидал Каспиан. Ошибаясь уже во второй раз за последние несколько минут, Каспиан зарекается думать что-то о Колдуне наперёд. Ему кажется, что самый искусный трюк у него — не оправдывать чужих ожиданий, и каждое такое представление незримо меняет что-то глубоко внутри Каспиана.

- Значит, магия ушла из прибрежных вод окончательно. Иначе вы утонули бы в самом начале пути. Но, думаю, вам не помешает небольшая помощь.

И Колдун спокойно наступает на воду, замораживая её прикосновениями, и та покорно вымерзает прямой дорогой, ведущей через все рифы прямо к короблю. Тот также меняется — обрастает льдом, извещая об этом тихим перезвоном, который с легкостью доносит вода, хвастливо кидая его прямо Каспиану под ноги. Тот уже ничему не удивляется — ни тому, что у его корабля теперь вместо двух мачт — четыре, ни сверкающим на солнце белоснежным парусам взамен порванным и истрепавшимся, что были раньше. Чувствуя, как неведомая сила тащит его, зовет ступить на лед и идти следом за Колдуном, он зовёт с собой скорбно смотрящего на лодку рулевого. До корабля они доходят, промочив ноги по колено, так как волны постоянно норовят слизать их в океан, не боясь озорничать с ним. В отличии от Колдуна, они не чувствуют в этих людях хозяина, и игриво мочат им пятки, вспениваясь сразу позади чужих ног. Колдуну даже приходится несколько раз шикнуть на игривое море, и Каспиан не может перестать удивляться — тот, кого они освободили, поражает его. Он ведет себя странно, противоестественно для человека, встречавшего рассвет еще во льдах, с мечом в сердце. Сейчас же Колдун радуется, как простолюдин на празднике, и с каждым мигом все больше и больше напоминает оклеветанного сказочника, а не смертоносную угрозу, которую так старательно уничтожили однажды. Но даже в таком, восторженном и опьянённом свободой, Каспиан видит небывалую мощь. Величественная осанка отчима не идет с ней ни в какое сравнение, Колдун явно сильнее всех существующих в Нарнии армий вместе взятых, и прекрасно знает об этом. Последние недомолвки, уже оформившиеся внутри Каспиана, но так и не обросшие словами, развеиваются, когда из волн вновь выныривает русалка, протягивая Колдуну что-то мокрое и несущее смерть. Тот, наклонившись, с легкостью вынимает их крупкой полупрозрачной руки булаву, холодом счищая с рукояти ракушки. Затем он благодарно кивает русалке и, заплетя напоследок ей волосы морозными завитками, махнув рукой, поднимается на корабль. Каспиан следует позади него, впервые поднимаясь после кого-то, но на этот раз он может простить эту наглость.

Смотря на свой корабль, он не узнает его, и до самого прибытия к большой земле он с интересом изучает новые трюмы с хрустящим полом, сделанным из снега, и ахает, как ребенок, когда закатное солнце, отражаясь от морозных парусов, разукрашивает палубу мистическим сиянием. Ветра дуют в нужном им направлении достаточно сильно и, сдавшись на милость чужой магии всего спустя несколько часов ничегонеделанья, Каспиан распускает команду на заслуженный отдых. Корабль, развив небывалую скорость, несёт их в сторону суши, и Каспиану ничего не остается, как праздно тратить своё время, пытаясь найти Колдуна, который исчезает сразу же после того, как восходит на корабль.

***

Причаливают они к незнакомому берегу, очертания которого Каспиан никогда не видел раньше. Колдун ждет их уже на суше, в окружении недобро выглядящих медведей и хищных черных птиц. Они сидят на его плечах, нахохлившись, и каркают столь высокомерно, что Каспиан понимает их тут же — Колдун начинает созывать свою свиту.

Колдун осторожно оглаживает старый, крошащийся под пальцами камень и душный полдень отражается на его лбу отблеском золота. Блики скачут по бледным щекам, не отражаясь в глазах, и Каспиан задыхается в жарком мареве. Вокруг до одурения громко поют цикады, трава сочно шелестит под ногами, и развалины чудятся ему богатыми хоромами, белыми и чистыми. В них нет места предательству и обману, и он постыдно забывает подумать о неправильности этой мысли. О том, как Колдун смог жить в подобном месте. Кто впустил его во всю эту белизну, не побоявшись чужой черной души.

- Жил здесь когда-то давно.

Каспиан смазано кивает на объяснение, и каменное крошево под ногами шепчет ему о том, что здесь правили великие короли. «Их величие было ослепляющим» - мягко выдыхает ветер прямо Каспиану в шею, и он морщится от жарких мурашек, пробежавших по внутренним частям рук. Это место пропитано магией и старостью так же, как и сам Колдун, и Каспиан невольно задается вопросом — какой мощью должен был обладать человек, вонзивший меч в его сердце. Как сильно доверял ему Колдун, чтобы подпустить к себе так близко.

Вьюн, обвивший все стены, поддерживающий их, как старого друга, приветственно цепляется Колдуну за подол плаща. И тот, Каспиан специально обращает на это внимание, не наступает на нежные завитки ногами, а вежливо обходит растение, не тревожа. Каспиану же вьюнок вцепляется в волосы, как непослушный ребёнок, тычет в нос душистыми цветками и скользит по щеке, и, борясь с ним, он успевает заметить мимолётную улыбку Колдуна. Тот, повернувшись к Каспиан спиной, уходит в тень ниш, и, подняв что-то с каменного пола, воровато прячет в карман старую тайну, золото которой так и не смогло потускнеть с годами.
И если еще несколько секунд назад все пространство вокруг Каспиан дышало спокойствием вместе с ним самим, то теперь что-то незримо меняется. Удлиняются тени, наливаясь чернотой, сварливо каркают прилетевшие птицы, а Колдун скидывает с себя пелену воспоминаний, поворачиваясь не к Каспиану, а к недовольному рулевому, который весь путь проделал, не разомкнув рта, и сделал это исключительно по приказу Каспиана.

- Я осмотрел ваше оружие. Оно не годится для сражений. Здесь вы найдёте то, что сохранит ваши жизни.

Каменные плиты отъезжают в стороны со старческим вздохом, полным пыли и песка, и, сотворив голубой огонь прямо в воздухе, Колдун спускается в подземелье первым, не боясь, кажется, ничего на свете. При всей своей храбрости, даже Каспиан спускался бы по таким лестницам предельно осторожно, постоянно напоминая себе о возрасте строения, но, в отличии от него, Колдун уверен в развалинах замка. Спустя несколько пыльных пролетов, затянутых паутиной, они спускаются в огромный зал, звенящий от золота и оружия. У команды тут же загораются глаза, но рулевой вначале коротко узнает про эти сокровища, и только потом разрешает прикоснуться к ним, взяв в руки меч первым.

Каспиан быстро находит себе оружие, и остальное время наблюдает за Колдуном, образ которого теперь не выходит из его головы. Тот бродит по подземелью, изредка вытаскивая из куч золота какие-то вещи, и перекладывает их с места на место, словно пытаясь создать некое подобие порядка. Иногда хмурится. Счищает с чьих-то доспехов пыль и давно окаменевшую кровь, выправляет одним точным ударом пальцами по толстой поверхности вмятины на шлемах, скребет клинки пальцами, счищая целые слои меди, затачивает их стужей. Добравшись до четырех алтарей в стене, Колдун замирает перед ними, смотря оценивающе и спокойно, будто каждый день в своей жизни видел подобные святилища, перед которыми Каспиану хочется приклонить колени. Но в Колдуне, видимо, слишком много могущества и памяти для подобных жестов. Прикасается он лишь к одному золотому щиту, с которого скалит пасть лев, и Каспиан задыхается, вдруг узнав в простом украшении Аслана. Смотрит на золотые клыки и понимает – Великие Короли и Королевы видели его, разговаривали с ним, возможно, даже ходили рядом. Это так же непостижимо для Каспиана, как магия, как жизнь в достатке и спокойствии, и он с удовольствием открывает для себя новые чудеса, умещая их в свое голове.

Когда все преданные Каспиану люди выбирают себе оружие, Колдун отходит от алтарей, оставив в гриве Аслана морозные узоры, и первым поднимается на поверхность. Каспиан следует за ним, вновь позволив одурманить себя, дышит через раз и не может не восторгаться чужой неспешностью, волшебным спокойствием, которого ему никогда не понять и не принять для себя. Он, приютивший внутри себя все океанские бури, пропахший морем и голодом, безумным отчаянием своего народа, не сможет уже сесть и успокоиться, усмирить в себе это негодование ко всему на свете, как, видимо, когда-то сделал Колдун.

Каспиан смотрит на его выделяющийся в пространстве профиль, который, кажется, огибает даже ветер, и не может приставить себя в такой ситуации. Что бы сделал он, окажись вдруг под слоями льда с мечом в сердце? Как бы поступил, освободи его кто-то слабый и не знающий всех тайн, отчаянно нуждающийся в помощи? Одно Каспиан знает точно – он бы точно не повел себя так, как Колдун. Вначале он бы, наверное, развеял всех по ветру, а потом бросил все силы на поиски своего предателя. Нашел и убил бы его, посмевшего застать врасплох, отравившего своим золотым мечом, бросившего на проклятом острове.

Колдун больше похож на портрет в старинной раме, которыми были увешаны все коридоры во дворце Каспиана. На тень в подвалах, на тихое эхо на самом краю слышимости, он вечно бродит где-то рядом и позволяет вспомнить о себе только тогда, когда ему самому это будет удобно. Это восторгает и настораживает Каспиана, и когда команда встает на ночлег прямо рядом с развалинами, получив на это молчаливое согласие от Колдуна, он весь вечер наблюдает за ним, почти не отвлекаясь на разговоры и еду. В Колдуне есть что-то невообразимо темное и страшное, и Каспиан это чувствует, ощущает даже сквозь всю пелену волшебства и легкости, которая не отпускает его после посещения острова, и это не позволяет ему расслабиться. Колдун словно пропах кровью, и этот запах не смыть с него даже морской воде.

Сидя на белых источенных временем камнях, под своей накидкой он прячет чужие смерти, и Каспиан чувствует это.

Засыпает он как-то резко и неожиданно, и открывает глаза только с рассветом. Теплый ветер, принося свет на побережье, ласково ерошит ему волосы, пробуждая нечто забытое где-то в памяти, но, вспомнив о Колдуне, Каспиан быстро сбрасывает сонливость и резко поднимается, осматриваясь. Внезапный страх прыгает на него со спины, почти валит на траву и, оглушенный стуком собственного сердца, вдруг сорвавшегося на бег, Каспиан представляет, как Колдун исчез. Но тот обнаруживается немного поодаль, спокойно спящий на своих одеждах, в кружении невиданных ранее Каспианом тварей. Они жмутся к Колдуну со всех сторон, согревают его своим теплом, обвивают чешуйчато-лохматыми телами и мерно сопят. Со стороны это похоже на нечто страшное и мертвое, но грудь Колдуна приподнимается от дыхания, и, если Каспиана не обманывает восходящее солнце, на щеках у него слабый румянец. Во сне Колдун обнимает золотой меч, прикосновение к которому чуть не убило Каспиана, и это настолько удивляет его, что он весь расслабляется и вновь начинает слышать пение ранних птиц.

Тяжело вздохнув и протерев лицо руками, Каспиан будит рулевого и отправляется с ним на корабль за припасами еды, впервые чувствуя себя настолько вымотанным и выжатым. Словно ночью Колдун выпил все его силы и решимость, заразил своим степенным спокойствием, вплел в него свою тьму и заставил опуститься с небес на землю. Отдавая четкие и продуманные приказы и ловя на себе удивленный взгляд рулевого, который ранее поправлял его через предложение, Каспиан не понимает, что происходит.

***

Спустя несколько дней, слившихся для Каспиана в череду странных встреч и событий, он внезапно обнаруживает себя идущим сквозь лес. Все это время он ощущает свой разум урывками, будто находясь в полусне. Кто-то говорит его губами, идет его ногами, позволив отдохнуть, но это решение принимает так же не он сам и, сделав первый самостоятельный шаг, Каспиан резко разворачивается, подбегает к Колдуну и замахивается на него. У Каспиана внутри вместо крови теперь, кажется, вязкая мгла, а вместо мыслей неясные разноцветные всполохи, но даже таким он в состоянии ударить Колдуна. Тот останавливает его кулак еще на подлете, улыбается бесцветной, какой-то растресканной улыбкой и кивает своей свите, которая за это время успела увеличится на сотню голов. Встревоженные хищные птицы и темные твари закрывают оскаленные пасти, деревья перестают поскрипывать чересчур громко, и Каспиан успевает поразиться их преданности до того, как магия из чужой ладони, которая держит его руку, проникает в него сквозь кожу. И это больнее, чем слезающая с руки кожа. Слепяще, чем плеть, ядовитее всех оскорблений отца и страшнее смерти от удушья. Каспиана прошивает насквозь. Он чувствует чем-то, похожим на свою душу, Колдуна. То, чем он является на самом деле, что прячется под его прикрытыми веками, о чем молчит его тень, что заставляет всех этих тварей поклоняться ему. Это чувство течет по его голове под волосами, от него закладывает уши и трещат ребра.

На пару секунд Каспиан понимает все. Почему вздыхают вокруг деревья, о чем шуршат их кроны и скрепит кора. Слышит тихий, скорбный плачь чего-то огромного и невероятно одинокого в лесной чаще, того, кому Колдун запретил надвинуться на них и смять, сожрать в один присест, выпить души и стереть все вспоминания о том, что они вообще были.
Чувствует далекий прибой, от которого теплеет на сердце, догадывается о надвигающейся откуда-то с севера буре. Её вихревые потоки морозят ему спину. Кровь льется на него огромным зловонным потоком, накрывает, словно волна-убийца корабль, затекает в рот и уши, вяжет на языке, раздирая горло. Её так много, она такая омерзительно теплая и настоящая, пролитая такими же людьми, как и он сам. Каспиана начинает мутить. Он слышит чужие мольбы о помощи. Ощущает запах горелой плоти и сам перерезает чье-то горло, командует армией живых, дышащих людей, с мечами и надеждами, с семьями, которые ждут их дома, и конь под ним кусает удила и нетерпеливо бьет копытом. Его по щекам гладит морозная королева с колдовскими лазами и шепчет что-то невыразимо влекущее, зовет, просит, жаждет его взаимности. Жаркое Нарнийское солнце, такое родное и близкое, слепит его сотни лет, пока он живет и постигает все новые и новые тайны, умирает и рождается, убивает других и спасет себя и всех, кто все еще дорог сердцу. Каспиан смотрит в незнакомые голубые глаза человека, стоящего напротив, и видит, что тот плачет. Кричит ему что-то гулкое, звонкое, неясное, и время стирает эти слова, а меч вонзается все глубже ему в грудь, проворачивается раз за радом, и Каспиан умирает, захлебываясь от отчаяния и светлого, непонятно смирения. Оно в нем, кажется, с самого рождения, с начала непонятной войны и разлуки с остальными, такими же, как он, да и весь сам он тоже – смирение. «Эдмунд» - шипит и хохочет тьма вокруг него, тьма, в которую высохла и распалась кровь. «Твоего короля зовут Эдмунд»

Колдун разжимает ладонь и коротко взмахивает рукой, позволяя Каспиану дышать. Воздух кажется кислым без привкуса крови во рту, и Каспиан сплёвывает, ожидая увидеть розовую слюну, но она обычная. Лес все так же шумит вокруг, весело перекрикивается команда, скрипят, ломаясь, сучья под их ногами. Каспиан осмеливается поднять взгляд на Колдуна далеко не сразу, а когда делает это, тот уже не улыбается. Только смотрит на него в ответ, пристально и бесцветно, как отражение его собственных страхов в зеркале.

Колдун говорит ему о том, что некоторые вещи просто должны быть сделаны. Что он, Каспиан десятый, еще многого не умеет и не понимает, и лучше будет просто смириться и понять, чем противиться. Ведь Колдун умеет, но не любит ломать людей. В нем нет Эдмунда, и, подчиняясь, Каспиан забывает это имя для себя, вновь позволяя магии действовать. Дышать за него, думать за него и жить за него длинные солнечные дни, которые отпечатываются на самом Каспиане только легким загаром.

Мир плывет дымкой, сознание туманится, и все, что является важным для Каспиана, засыпает. От него остается оболочка, не способная чувствовать ни страха, ни жажды, ни усталости. Теперь для него главное – дойти до нужного места как можно быстрее и очнуться только там, отдохнувшим и готовым действовать. Но даже тогда, разговаривая с незнакомыми существами, готовыми служить ему, командуя и раздавая приказы, Каспиан ощущает внутри своих мыслей чужое присутствие. Подумать о том, кем оказался Колдун, Каспиан решается только глубокой ночью на основном привале, под растянутым шатром, в окружении шкур и тепла от костра. Он, успокоенный тихими песнями огромного лагеря, перебором струн и цикадами, будет лежать до самого утра и вспоминать чужие эмоции, пытаясь понять, каким был колдун-с-мечом-в-сердце до того, как магия сделала его почти всесильным. Человек с невероятными штормовыми глазами будет плакать в его памяти, горько, страшно, но его рука, лежащая на мече, не дрогнет. Не дрогнет и Эдмунд, позволяя сделать это с собой, и чужое спокойствие сморит Каспиана окончательно. Заснет он под утро, с вяжущим ощущением потери под сердцем. Ему приснится золотая корона в светлых волосах и алая хлопающая на ветру мантия. Так же ему приснится и имя, но он забудет его, проснувшись.

***

Увидев Колдуна при свете солнца на следующее утро, Каспиан больше не может доверять ему. Но, как Каспиан поймет это намного позже, уже устав от трона и вечных бурь в океане, Колдуну и не нужна была его вера. Ему нужно было несобранное и необученное войско для того, чтобы править им, направлять, жертвовать теми, кого не жалко, и показать в итоге Каспиану битву. Вдохнуть в него этот запах пыли и крови, позволить услышать чужие мольбы о пощаде и безумный смех, рев мечей и топот сотен копыт. Оглохнуть, ослепнуть, захлебнуться во всем этом и понять, насколько важно и ценно просто дышать.

И Каспиан видит, чувствует, пробует на вкус и чуть не сходит с ума от ужаса, вдруг поняв, что все вокруг – взаправду, и одно неловкое движение приведет его к смерти. Не к простому проигрышу или обидным подначкам товарищей по игре, а к выбитым зубам, сломанным костям или смерти. Безвозвратной, страшной, наступающий за пару мгновений. Стройные ряды конницы врезаются друг в друга, звенят латы, ржут кони, капая пеной на вытоптанную землю, и кто-то уже падает замертво, чтобы больше не подняться.

И, стоя в самом центре этой битвы, задыхаясь от страха и чужой суматохи, которая не касается его, Каспиан смотрит не по сторонам, а на Колдуна. Тот держится в седле своего коня уверенно и спокойно, так, словно бой вокруг – всего лишь мимолетная неприятность, которая вскоре развеется. И, присмотревшись к скуке в чужих лазах, Каспиан понимает, что на самом деле так и есть. Колдун, ощущающий чужую жизнь в своих руках с такой лёгкостью, может позволить себе подобное поведение. Он уже успел навоеваться за долгую жизнь, вытерпел, наверно, сотни ранений и спрятал десятки шрамов под одеждами, но Каспиан еще не изведал этого. И ему больно дышать, больно бездействовать и быть тем, кого в конечном итоге выбрали править. Отдавать приказы, приводящие к смерти, ведь она такая настоящая, капает кровью на руки и дышит в затылок, напоминая о себе. Один Колдун, кажется, не боится смерти, сумев обмануть её даже с мечом в сердце, но Каспиан не хочет знать его секретов. Его мечта и страстное желание – выжить и отстоять правоту, укрыть все своё войско и не позволить причинить им зло. Разбить врага так быстро, чтобы он не успел обнажить клинки, или, если это возможно, изначально не допустить кровопролития.

Именно поэтому спустя несколько минут бездействия он вытаскивает меч из ближайшего мертвого тела, неловко повозившись и похрипев для этого, и впервые замахивается им уже на настоящего врага. Не мифического, приходящего только во снах или с тенями ночи. Не образного, состоящего из десятка недомолвок и обид тех, кто раньше должен был оберегать. Каспиан замахивается и бежит на врага, чье лицо кажется ему смутно знакомым, но это наваждение пропадает в тот же момент, кода человек, превратившись в тело, больше не представляет опасности. Дальше Каспиан находит более удобное оружие, бездумно вытаскивая его из чужих окоченевших рук, и все, что было так ясно и вено для него, мрет и крошится вместе с людьми вокруг. Падают, прошитые стрелами, кони, Каспиану кто-то сильно бьет по голове, оглушив на несколько секунд, но Колдун все время скачет где-то рядом, спрятав в себя его тень, укрыв силуэт в кокон из ладоней, и чужой шепот стоит у Каспиана в ушах. От него отводят лихо и берегут старательно, надежно, и голова вскоре проходит, но шепот заставляет сердце биться чаще. Колдун направляет и помогает, но так, чтобы было не выбраться.

И Каспиан будто вновь учится ходить. С трудом, едва подчиняя сведенные судорогой мышцы, он ориентируется достаточно быстро для того, чтобы не пропустить очередной удар. Вместо воздуха вдыхает чье-то отчаяние, замахивается и бьет первым. Отшвыривает от себя бесполезные груды тел и уже не думает не о чем.

Прерывая чужие жизни вокруг себя так, словно он действительно имеет на это право, Каспиан в один момент вдруг ощущает внутри что-то, что понимает и принимает все действия Колдуна. Теперь те мимолетные поступки, которые осели в памяти Каспиана, кажутся намного логичнее и правильнее, уходит чувство недозволенного, и, вытерев с подбородка чужую кровь, Каспиан вновь ухает в копошащееся море живых мертвецов, думая только об одном – выбраться из всего этого живым и смыть, потом обязательно попытаться смыть этот запах с себя и своей одежды. Запах чужого пота, чужой крови, своей крови, беспорядочной суматохи и безумия, которое смотрит на него со знакомых лиц.

Конец боя ознаменовывается тем, что Каспиану в плечо вдруг вонзается шальная стрела. Первые секунды он просто жмурится от боли, замерев и опустив меч, а затем с ревом сбивает с ног очередного противника, чувствуя, как по руке к запястью медленно течет что-то мокрое. Затем меч становится сложно держать от того, что рука намокает от крови, становясь скользкой и влажной, и Каспиана будто осеняет. Он вспоминает, как умирали солдаты в белых шатрах, пачкая кровью чистые простыни, и как мрачные дворовые слуги отмывали с тяжелых доспехов запекшуюся бурую грязь. Эта вода, ало-черная, мутная, душная, льется Каспиану прямо за шиворот и, он замирает, испугавшись. Он понимает, что не знает, насколько тяжело его ранение и сколько еще он может биться и стоять на ногах, сколько еще тело позволит ему дышать и сражаться. Он, Каспиан Десятый, знающий все созвездия на небе, стоит посреди боя и не может предсказать дальнейший час своей жизни. Это настолько шокирует его, что он роняет меч и падает на землю сам, уже готовый умереть, забытый всеми в этой суматохи, но вдруг замечает, что по земле тянет свои ядовитые завитки черный мрак. Он, пользуясь общей суматохой, все плотнее и плотнее опутывает поле боя, сгущает сумерки и затормаживает сражение, замедляет дыхание и просит не торопиться. Превращает истерию в танец, медленнее, еще медленнее, и вот доспехи уже скрипят тихо и жалобно, бой воет на одной ноте и исступленно просит оборвать его.

Колдун бьет врага резко и быстро, удивительно метко и жестоко. Рыцари в тяжелой броне просто вдруг замирают и падают навзничь, потеряв всю волю к жизни, разучившись дышать, и, подтолкнув к себе одного из них, Каспиан видит в распахнутых глазах довольные отблески мрака. Под ресницами и веками нет больше отражения чужих душ, нет ярости, страха или сострадания, и это тоже страшно. Стаскивая мертвых врагов в огромную кучу и отдавая их на милость огня, Каспиан силится запомнить каждое лицо, похоронить людей, таких же, как он сам, как его люди, если не в земле – то хоть в своей памяти, из которой им уже никуда не деться. Там он роет им большие могилы с душистой землей и осторожно присыпает сверху, укутывает в ткани, шепчет сказки и оплакивает каждого, надеясь, что впредь сможет так же. Не ожесточится, не забудется в сотни армий, будет помнить все причины и выгоды, побудившие развязать бой.

Следующим пасмурным утром он не помнит уже и половины, сидит, понурившись, у костра, лелеет горящую огнем руку и смотрит на золотой меч Колдуна. Он, тяжелый от особого смысла, наполненный значением, так и просится к нему в руки, но Колдун непреклонен. Он одергивает звенящее оружие и ходит мимо палаток, гладит взъерошенных и мокрых воронов по мощным матовым клювам и кажется совсем другим. Не тем восторженным волшебником, оклеветанным сказками, который приветствовал водных духов и смеялся, впервые за сотни лет увидев небо. В нем словно не осталось больше света, хотя с момента его освобождения прошло не больше месяца. Но после очередных ночных видений, в которых чужая память разговаривает с его воображением, Каспиан перестаёт удивляться этому. А когда он окончательно принимает и привыкает к Колдуну, тот распускает свою свиту и сам собирается в путь, распуская дороги в разные стороны. И, Каспиан видит – им не по пути больше, пытается отгадать, что должен чувствовать, но не ощущает ничего. Колдун рядом с ним – словно белое полотно в лучах солнца – нечеткий и рябящий, укравший все чувства себе, запретивший помнить, думать, знать что-то про себя, изменивший Каспиана от начала и до конца. Вновь научивший его ходить и дышать, правильно и красиво говорить, не отчаиваться и не умирать. И Каспиану стоило бы сказать ему что-то на прощание, но он не может. Вместо этого он выбирает для себя помнить только начало их знакомства – заколдованный остров и чужое сбитое дыхание, жадное, захлебывающееся, изморозь в волосах и абсолютно дикий взгляд. Пряча внутри себя знание о том, что у самого могущественного и безжалостного учителя есть сердце, Каспиан забывает все остальное и идет дальше. По прямым дорогам и правильным выборам, он слушает шепот сердца, зная, кто именно на самом деле научил его всему.

Позднее он встречает Колдуна всего однажды. В одной из старых сказок про любовь, которые жена рассказывает его детям, в черной тени позади королевского трона он узнает знакомую статную манеру держаться в седле и вдруг вспоминает имя. Питер Великолепный правит Нарнией долгие годы, и горе обходит его стороной. В этом ему помогает верный золотой меч, способный разрубить даже скалы, и волшебник, который так любит принимать неправильные решения. Приручивший зиму, магию и смерть, великий темный маг-с-мечом-в-сердце, самый преданный и верный, король Эдмунд.

@темы: category: slash, category: gen, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Низкий холод
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Эдмунд/Питер, Эдмунд/Каспиан (все одностононние)
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, Мистика, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Миди, 8 тыщ слов
Описание: Умирая, Джадис отдала Эдмунду всю свою силу. Теперь он - хозяин холода и тьмы, мальчик, наполненный магией по самую макушку. Мальчик, которому суждено умереть для своих сестер и брата, сделать уже решенный заранее выбор и нести это бремя в одиночку.
Посвящение: [Hephaestion], ~Gevion~, братцу
Примечания автора: все плохо и печально :С




После первого возвращения из Нарнии у Эдмунда чешутся ладони. Что бы он не делал, они зудят, ноют и колются, пока он не берёт в руки нож и не режет себе палец. Неглубоко и бездумно, он разрезает, кажется, только кожу, но кровь начинает течь так, словно он перерезал себе вены. Эдмунда не пугает это - он, напротив, стоит с пол часа и смотрит на то, как постепенно кровью наполняются обе его ладони. Кровь бежит сквозь его пальцы, крупными каплями жадно капает на пол, замерзая там колкими льдинками, а он никак не может оторваться. Сейчас для него невообразимо важно - чувствовать эту кровь в себе и на себе, лишаться её части, зная, что это вернётся сторицей, дышать, слыша стук сердца в ушах.

Когда он раскрывает ладони, решив пролить всю кровь, она не обрушивается на пол, а замирает на его ладонях, противореча всем законам, которыми пестрят умные книги Сьюзен. Эдмунд смотрит на пульсирующие красные потоки и улыбается, теряя связь с реальность. Гул в ушах всё нарастает, и когда он хлопает в ладоши, вся кровь вдруг исчезает, впитавшись обратно в него. Она уходит прямо в кожу, а та, что осталась на полу - врезается холодом в ступни, стоит ему сделать шаг вперёд.

Теперь у него никогда не заживающая ранка на пальце, которую он так любит посасывать в моменты сильной задумчивости, взбухшие синие вены на руках и еле прослеживающийся пульс. Постепенно в Эдмунде просыпается та сила, которую подарила ему на прощание Ледяная Королева, и все сны его теперь с металлическим привкусом опасности во рту.

Это происходит медленно и почти неощутимо. Вначале он начинает понимать, когда не стоит трогать своих сестёр - несколько дней в месяц от них пахнет по особенному душно, веет грязной, непригодной уже ни для чего кровью. В первые несколько месяцев Эдмунд морщится и мажет нос мятным маслом, но потом привыкает и просто дышит в такие моменты рядом с ними через раз. Затем драки с задиристыми мальчиками превращаются в нечто абсолютно новое - Эдмунд слышит их кровь, чувствует, как она с тихим текучим звуком движется по организму, и все чаще зачинщиком драк становится именно он. Ведь это так просто - заставить кровь прилить к голове, взбудоражить сердце и приказать мышцам сжиматься от боли. Адреналин ядом растекается в чужом теле, и человек готов к драке, дай ему только повод. А Эдмунд никогда не умеет молчать. Даже это он делает слишком провокационно. По крайней мере его противникам кажется именно так.

Пугается своей новой силы он всего раз - когда пытается отмахнуться от случайно залетевшего в комнату через открытое окно воробья и случайно разрывает его в клочья. Он делает всего один взмах рукой, а маленькая птичка с оглушающим хлопком лопается, обдав его веером кровавых брызг и гадко пахнущих ошмётков. Тогда его рвет ещё несколько часов, и последние полчаса из них Эдмунд выплёвывает из себя кровь вместо желчи. Но её все равно не становится меньше внутри него. Ночами ему снится грустная улыбка Джадис. Она, увенчанная своими развевающимися волосами, падает в темноту, не зовя его с собой. Спустя ровно год после того, как он впервые ощутил кровь иначе, Эдмунд понимает смысл этих снов - Джадис незачем звать его. Он и так уже падает вместе с ней.

***

Изменения с его телом не останавливаются. Его ногти, которые он вечно обкусывает до мяса, постепенно наливаются застоявшейся кровью и теперь кажутся совсем чёрными. Сколько бы он не пытался проткнуть их иголкой или избавиться от этой странности хоть как-то, кровь никуда не девается, и постепенно он привыкает носить только вещи с длинным рукавом. От перепада температур и изменений погоды ему становится дурно, но не так, как Люси. У него не болит голова и не ноют кости. Просто люди вокруг него приобретают кровавые ореол, состоящий из переплетающихся вен и капилляров, а ритмы их сердец сплетаются в один мотив, гремящий в голове, как гром среди грозовых туч, свойственный людям, у которых есть общая тайна. Все эти странности с кровью не проходят мимо брата и сестёр, и хоть они и не подозревают, насколько далеко зашел с изучении самого себя Эдмунд, постоянно пытаются помочь. И ему, спокойному, словно покойнику, горько разыгрывать беспокойство о самом себе. Но он волнуется о них. По своему. Знает, что у Питера проблема с сосудами, а у Сьюзен от постоянного чтения пережаты нервы в шее. Когда Люси серьёзно заболевает, он лечит её кровь, что помогает ей выздороветь без всяких лекарств намного быстрее. Видеть вместо обычных тел сосуды для крови, с которой он может сделать странные и пугающие вещи, становится привычным слишком быстро, и Эдмунд знает, что здесь дело не обошлось без его ледяной знакомой. Джадис шепчет ему секреты всех метелей, бурьяны заплетают его волосы по ночам в причудливые прически, а в ногах, под одеялом, всегда лежат снежные сугробы. Эдмунд привыкает и к этому.

Больше от нормальных людей он ничем не отличается, и все живут хорошо ровно до того момента, пока не заболевает он сам. Это похоже на то, будто его организм в один момент взял и сдался. Приглашённые врачи разводят руками и не могут прощупать его пульс, у священника замерзает святая вода и обледеневают все свечи, а у дежурящей рядом с его кроватью Люси постоянно идёт кровь носом. Эдмунд заговаривает кровь впитываться в её губы, и это становится последним, на что он в состоянии потратить силы.

Несколько долгих, промозглых недель он просто лежит на кровати, потея кровавым потом, и удивляется тому, насколько ясной может быть обескровленная голова. Мысли в ней чинно перетекают из угла в угол, и он даже находит в себе силы улыбаться сказкам, которые читает ему Люси. Ему нестерпимо холодно где-то под сердцем, зима растёт внутри, тихо звеня льдистыми гранями, но Эдмунд уже не пытается согреться. Знает — не выйдет, и смиряется однажды вечером, перестаёт надеяться на лучшее. Тогда окна в его комнате вымерзают изнутри морозными узорами, и Эдмунд забывает свет солнца, тихий смех Питера и скрип половиц в коридоре. Остаётся только вой вьюги в ушах и тихий, арктически спокойный голос Люси. Как темная вода подо льдом.

Люси наловчилась не шморгать вечно мокрым носом и уже не пачкает одежду кровью, и это - очередной плохой знак для Эдмунда. Он наблюдает за тем, как окружающий мир привыкает к его болезни и знает, чувствует, что осталось совсем недолго. Джадис перестает сниться ему, поселившись в слипшихся от холода легких, и теперь медленно замораживает его изнутри. Подарив ему часть своей силы, она хотела развлечения взамен. А что может быть интереснее наблюдения за жизнью Эдмунда Справедливого, владеющего самой тёмной магией? Не знающего что делать и сломленного уже изначально, готового ко всему, что хочет даровать ему судьба? Не нужного никому, кроме младшей сестры, выплакавшей все глаза?

Эдмунд уже давно догадывается о плане Джадис. Он не против такого расклада где-то в черной и холодной глубине себя. Жалеет он только об одном - в таком состоянии он не может даже попрощаться с Люси, и, уходя после одной особенно тяжелой ночи вслед за Асланом, шерсть которого переливается солнцем, он обещает себе, что обязательно дождётся её в Нарнии.

***

Тот разговор с Асланом Эдмунд запоминает навсегда. Он стоит напротив Аслана и больше не чувствует его могущества, от которого раньше перехватывало дыхание. Не хочется больше преклонить колено и слушаться беспрекословно. Только тянет внутри чужое странное чувство, будто что-то в Эдмунде радо встретить Аслана вновь. Темная магия бархатисто вздрагивает, просыпаясь, и Аслан скалится, кивая в приветствии.

Так Эдмунд узнаёт о том, что Аслан и Джадис когда-то были не простыми противниками. Пока Аслан, уже не выбирая слов, разговаривает с тьмой внутри Эдмунда, на несколько мгновений забыв о нём самом, Нарния приобретает привкус пыли и разочарования. От лесов и рек пахнет нафталином и шубами, как в старом шкафу, а птицы скрипят лестничными перилами. Затем все схлопывается, Эдмунд сглатывает, и магия начинает бурлить внутри него, позволяя сделать выбор. Уйти навсегда или остаться, взяв на себя тяжелое бремя. Решая все это, Эдмунд не смотрит на Аслана. Лев больше ничем не может помочь ему. Он ощущается теперь большим сгустком светлого могущества, от которого хочется отвернуться или прикрыться рукой. Эдмунд, король Нарнии, прозванный Справедливым, на самом деле уже давно выбрал свою судьбу, променяв нормальную жизнь на горсть рахат-лукума, и его личного выбора здесь никогда и не было.
Аслан позволил этому случиться и теперь просто соблюдает условности, задавая ему вопрос. И пусть эти мысли поражают и делают больно Эдмунду, иначе думать он уже не может. Сердце стучит четким, ледяным ритмом, и когда он протягивает Аслану руку с почерневшими ногтями, заключая вечное перемирие, он не чувствует почти ничего. Вскоре Аслан покидает его, исчезнув по более важным делам, и Эдмунд остался где-то в Нарнии. Во время короткого разговора его одежда успевает обледенеть, а волосы — смерзнуться в сосульки и, вытряхнув иней из рукавов, Эдмунд глубоко вздыхает. Тут же налетает холодный ветер, стонут от удивления деревья, и, опомнившись, Эдмунд прогоняет ветер прочь. Здесь его магия ведет себя намного более разгульно, сила кипит, провоцируя на глупые импульсивные поступки, но Эдмунд слишком взрослый для таких вещей. Осмотревшись вокруг и примерно поняв, где он находится, Эдмунд просит у леса ночлег, и когда нора под ближайшим огромным дубом гостеприимно распахивается, сдвинув маскирующие вход листья в сторону, он благодарно кивает шуршащим кронам и залезает в душистую темноту, увитую корнями.

Трава, на которую он ложится там, тут же смерзается в удобную лежанку, снег взбивается подушкой под голову, а сухие листья, скрипя, сплетаются в накидку. Погладив пальцами сухие стебли травинок и не почувствовав прикосновения, Эдмунд зажмуривается и отворачивается к темноте. Та, понятливо окутав его, укрывает от всех печалей, застилает вход в нору и погружает Эдмунда в сон, где он впервые не боится увидеть Королеву Зимы. Теперь эта ноша принадлежит ему, и бояться уже некого. Все ужасное, что могло случиться с ним, уже сбылось, и теперь Эдмунду нужно просто научиться с этим жить так, чтобы никого не покалечить.

***

Пока он спит, не видя сновидений, дерево, приютившее его, успевает промерзнуть до корней и почернеть, а вместо зеленых листьев на нём распускаются прекрасные снежные цветы с кровавыми росчерками по кайме. Черная ссохшаяся кора пьёт печаль Эдмунда, и когда он открывает глаза через несколько лет, ему впервые не больно дышать. Горечь все еще гулко бьётся в нём вместе с ударами сердца, но она не настолько разрушительная, как раньше, и он удивленно рассматривает просвечивающую кожу на ладонях, под которой теперь живёт дикая стихия, переплетаясь с венами, и не чувствует в себе кровавой памяти способностей. Она уснула в нём так глубоко, что осталась только памятью в темных ногтях. Захватив плащ из листьев с собой, Эдмунд вылезает из норы и с удивлением замечает, что его появления ожидают. Черные хищные птицы, кормящие своих птенцов сырым мясом, за время его сна успели свить в угольных ветвях дерева гнёзда, а другие темные твари привели под серебряную крону свои семьи. В первые секунды Эдмунд по старой привычке ждет от них атаки, но вместо этого они кланяются ему до земли, и Эдмунд прикрывает глаза, чувствуя чужое повиновение кожей. Оно не пьянит, как должно бы, и пока темные твари с зубами, способными легко перекусить его шею, разговаривают с ним, учтиво опустив глаза и пригнувшись в полупоклоне, он вспоминает жаркое солнце, светящее через окна в их дворце, и светлый тронный зал, в котором всегда было тепло и празднично.


Холодный ветер, ласково причесывающий травы под его ногами, шепчет Эдмунду о том, что теперь только он здесь — хозяин, и ему приходится согласится с этим. Жизнь, прожитая в его первое появление в Нарнии, вспоминается медленно и нехотя, но сейчас он намного сильнее, чем тогда. На его плечах лежит масса обязанностей, и, в отличии от его юношества, сидеть на троне теперь просто нет времени. Эдмунд вдыхает воздух полной грудью, и тревога оседает в нём, как влага на листьях. Он чувствует больную и оставленную без присмотра магию, не знающую, к чему приложить себя, что сделать для того, чтобы проявиться. Ощущает, как она постепенно иссякает, источаясь, не имея подпитки и растворяясь в воздухе, вытекает из деревьев, камней, рек, делая их обычными и простыми. Умерщвляя. Слышит, как плачут Нарнийские жители, оставшись без правителей. Как уходят, становясь легендами, духи, как покрываются мхом старинные алтари, как ржавеет железо в мечах и латах, которых теперь некому носить. Как затихают, лишившись слов, песни, от которых бурлила кровь. Нарния крошится и стареет прямо у Эдмунда на глазах, скрипит у него на зубах, просит, бьётся от ужаса, нетерпения, зарастает вьюном, и он, захлебнувшись всем этим, берет дело в свои руки.

Вновь разгораются жертвенные костры, стучат, приминая некошеные посевы, копыта кентавров, поют лютни, и тьма, напитавшись, жирно блестит, таясь между лоснящихся на солнце звериных тел. Эдмунд зовет к себе всех, кто еще помнит, всех, кто вновь готов служить и подчиняться, призывает саму суть Нарнии, и она отвечает ему довольным тихим пением. Золотой век уже давно покрылся пылью, и не осталось тех, кто знает Эдмунда в лицо. Это служит ему прекрасную службу, и он медленно, но верно делится магией со всеми, кто желает этого. Деревья вновь начинают разговаривать с ним тихими, шелестящими голосами, лепестки вишен гладят его по лицу, смеясь, а вода порождает чудесных полупрозрачных существ, которые всегда так рады ему. Фавны вновь вспоминают все свои танцы, разучивают новые и подчиняют себе огонь, заставляя его плясать под тихие напевы их дудочек. Эдмунд слишком быстро понимает простую истину — нет темных и светлых зверей. Они все — жители Нарнии, и Эдмунд, как человек, приютивший в себе магическую мощь, тоже не имеет права на сторону.

Эдмунд не спрашивает ни у подданных, ни у себя о том, почему Аслан допустил все это. Почему позволил памяти умереть. Он сам теперь другой, и эти вопросы затихают в нём достаточно быстро для того, чтобы не принести проблем. Аслан бродит где-то там, за краем света, а Эдмунд живет в лесу, пьёт ледяную воду и дышит свежими ветрами, год от года все меньше и меньше ощущая своё физическое тело. Окружающий мир теперь движется с ним в едином ритме, рождаются и умирают целые поколения темных тварей, передавая из уст в уста память о том, как было раньше, а Эдмунд неукоснительно следит за порядком и не стареет. Источается только его вера в лучшее, уходят, зарастая тиной, его личные мечты, которым уже никогда не суждено сбыться. Запирая себя где-то в глубине обледенелых гор, Эдмунд утрачивает имя и лицо, становясь вьюгой, холодной и колкой, и страшно его наказание тем, кто оступается. Теперь все, даже самые хитрые и изворотливые создания, вначале сотню раз подумают перед тем, как сделать зло. А если в итоге и совершат его, то после этого проживут совсем немного для того, чтобы рассказать другим о своём глупом поступке. Ведь внутри каждый из них — от маленького злого хорька и до огромного буйвола, наполнен кровью. Её Эдмунд так любит теперь слизывать в губ, спрашивая уже не у тварей, а у живительной жидкости внутри них — в чем конкретно провинился их хозяин. Кровь не умеет и не желает лгать своему повелителю, и суд у Эдмунда всегда самый справедливый и жестокий на свете.

***

Гулкому и пустому, безжалостному, как эхо, Эдмунду править всем этим не просто. Но в моменты, когда порезанный палец начинает кровоточить вновь, напоминая о существовании его тела, он обычно резко оборачивается и всматривается в пространство позади себя. Там всегда, с самого начала его правления — неизменно пусто, и это отрезвляет Эдмунда. Нет и не будет рядом с ним существа, способного понять или разделить эту ношу. И все, что ему еще предстоит пережить, он встретит и вытерпит в одиночку. Такие мысли всегда отрезвляют его, заставляют кровь прилить к щекам, а голову стыдливо потяжелеть.

Но Эдмунд справляется со всем.

Обязательно справляется, ведь в его руках — огромная голодная магия, которая так рада услужить ему. Все свежие ветры, звон ручьев, тихий стук чужих сердец. Никакие войны, болезни или голод не страшны с такой магией, и из года в год Эдмунд доказывает это всем, и себе в первую очередь. Нарния задыхается в предсмертной агонии одинокого Эдмунда, но со стороны это никому не видно. Никто не чувствует, с какой болью плачут сосульки в глубоких темных пещерах. Растет трава, животные воспитывают потомство, и пусть некоторые из них все же забывают человеческую речь, в глубине древесных стволов все еще живёт память, и Эдмунду есть, на что надеяться. Черное дерево по прежнему стоит на опушке поредевшего от старости леса, и в его кроне по прежнему живут плотоядные птицы.

Но Эдмунду все еще больно. За столетья одиночества этой боли намерзло вокруг на целые километры ледников, и теперь в них живут веселые тюлени и нерасторопные пингвины. Белоснежные волки поют об этой боли низкому темному небу по ночам, и, однажды, почти позабыв человеческую речь, Эдмунд создает себе спутника изо льда. В него он вкладывает все свои человеческие воспоминания. Делает ему льдистые голубые глаза, снежные непослушные светлые вихры и тяжелые холодные руки. Он лепит из снега человека, и даёт ему имя, отзывающееся внутри горечью прожитых лет и сотней ссор, из которых он никогда не выходил победителем. Но лед не может смотреть так же жарко и вызывающе, как Питер, и Эдмунд распыляет его после первого же поцелуя, об который обмораживает себе все губы. Это не то, чего он хотел когда-то, от чего отказался в угоду ненужной и тяжкой магии, и снег разлетается над звенящей тишиной, оседая где-то в лесных чащах. Но Эдмунд все равно продолжает знать, что – захоти он, и спутник вновь вернется к нему, и это знание отравляет его сильнее любого яда, растапливающим жаром поселившись где-то в груди, среди хрупких ледяных ребер.

Вновь вспомнив о том, как дышать, Эдмунд хлопает в ладони, призывая бурю, и гонит в Нарнию зиму, решив, что сейчас ей самое время. Вместе с его сердцем замерзают реки и моря, животные меняют шкурки с летних на зимние, в норах теплются уютные домашние костры, а Эдмунд оглаживает стволы деревьев холодом и танцует вместе с метелью, забываясь, вымораживая себя изнутри. Вместо его мыслей в горах поёт вьюга, но Эдмунд не знает об этом.

«Люби меня! Люби меня! Пожалуйста, люби меня!» - воет поземка, целуя холодный лед, но все это осталось там, в другой стране, где так мало лесов и гор. И, конечно, ничего не происходит.

***

Чтобы совсем не позабыть о себе и обо всем том, ради чего были прожиты все эти годы, наполненные ожиданием, Эдмунд уходит в море. Там он живет между небом и волнами, закручивает водовороты и много смеется, ведь русалки так любят щекотать его шею и руки. Во время штилей он спокойно тонет, опускаясь на песчаное дно, и водные духи обкладывают его ракушками и драгоценностями, будто он — красивая затонувшая статуя. Впервые за долгое время Эдмунд чувствует себя наполненным спокойствием и тишиной. Прилив уносит его грусть, а во время штормов все внутри Эдмунда поёт, перекликаясь с криком чаек. Он вплетает в водные брызги вьюгу, и она довольно клокочет, разбивая тонкий лёд на коже Эдмунда, проникая к самому сердцу, затекая в легкие и ероша волосы. Постепенно он оттаивает, вновь начав слышать стук крови внутри рыб, и в этот раз он действительно рад этому. Человечность воровато стучится в его почти опустевшее тело, просыпаются чувства, память пускает в нём корни, доставая до самой души, и Эдмунд горько плачет, чувствуя, наконец чувствуя на щеках слёзы. Это приносит огромное облегчение, и ветер вновь может поднять его ввысь, от воды к самому небу, к мудрым кудрявым облакам, в которые он врезается с легким звоном. Тот самый снег все еще лежит в горах, дожидаясь нужного момента, терпеливый и ледяной, но Эдмунду пока незачем звать его. Голубые, океанские глаза Питера и так смотрят на него с соленых простор океана. Волны так любят целовать его в щеки, знакомо, по родному, что Эдмунд в некоторые моменты позволяет себе забыться и помечтать.

А потом прямо над ним проплывает огромный корабль, на борту у которого — одни люди, и Эдмунда словно высекают сотней ветреных плетей, возвращая из небытия в реальность. Он выныривает, вылетает из воды, укрывается туманами и долго следит за рыбаками, воруя ром из их кружек и вымораживая влагу на борту.

Люди поражают его своей настоящестью. Они громкие, матерящиеся на непонятном языке, обросшие, любящие спорить и махать мечами. Эдмунд уже давно не видел в Нарнии ничего подобного и, оставив море, он следует за ними в дальнюю страну, где людей столько, что, убей он хоть сотню, никто бы и не заметил. Они оглушают его потоками своих мыслей, жаркими рассказами, танцами, кострами, и он долго с удивлением бродит по улицам их умных городов, постепенно проявляясь из пространства, вновь учась дышать и быть настоящим. Когда грязная бездомная девочка вдруг видит его прямо перед собой, укутанного в накидку из листьев, с удивленно раскрытым ртом, она не кланяется, как делают это народы Нарнии, и не замирает, как сделал бы сам Эдмунд в этом возрасте. Она визгливо кричит, тыкая в него пальцем, и он морщится, взмахивая рукой. Внутри него все тут же сдвигается, кровь с ревом срывается в движение по венам, возникнув из пространства, долетев от самого черного дерева, цветы на котором в один момент лишаются красной каёмки, и девочка удивленно замирает. Кровь клокочет в её вздувшихся на горле венах, голова идет кругом, и вскоре она засыпает, забыв о существе, тень от которого странно дрожит и распадается на завитки тумана.
Эдмунд же потом долго стоит, пьянея от ярких ощущений, и пот скапливается над его полными обескровленными губами. Пространство вокруг него дрожит, обрастая капиллярными ореолами, как лесная земля — грибными спорыньями, город вскрывается под пытливым взором, обнажая все секреты и, прикрыв глаза, Эдмунд бредет к ближайшему болоту. Там он нежно гладит мох руками, все еще слыша в ушах стук чужих жизней, чувствуя их привкус на языке. Когда кочка под ним открывает белые глаза и встаёт, обернувшись полуразложившимися коричневым скакуном, который служил Эдмунду несколько столетий назад, тот просит унести себя отсюда подальше. Пока он не доверяет своим ногам — они ослабели за это время, и теперь Эдмунду предстоит долгое и сложное возрождение самого себя из воспоминаний и грез. Шумный город чадит голубое небо Нарнии кострами где-то совсем близко, человеческие создания пьют вино и насилуют женщин, кричат дети, сварливо вопят старухи, и Эдмунд пытается выкашлять всю эту грязь из себя, но у него не выходит.

Магия потерянно мечется внутри него, потеряв ориентиры, утратив покой, и Эдмунда колотит, как сотни лет назад. Вспомнив о дереве, он просит коня отвезти его под его белые своды и, спустившись в нору, долго лежит там, поглаживая корни пальцами и вновь не чувствуя ничего. Кончики пальцев пульсируют от притока крови, она, кажется, вытаивает из Эдмунда целыми литрами и, обессилено закрыв прохудившиеся, как остовы от истлевших листьев, веки, Эдмунд весной вытекает в Нарнию.

***

На восстановление Нарния даёт ему совсем мало времени, и через несколько лет Эдмунду вновь приходится проснуться. Лес вокруг гудит, корни вековых деревьев недовольно ворочают почву, а в воздухе пахнет смолой и страхом. Эдмунд, вначале сонный и неповоротливый, вдохнув всего один раз эту горчащую смесь, тут же вздрагивает и хмурится.

Воздух звенит от тихих, слышных только ему скрипов, эхо испуганно мечется между кронами, и, обезумев на несколько мгновений от понимания, Эдмунд разводит руки в стороны. Листва в его накидке натужно скрипит, паутина стелется по земле, оплетая его ноги, и магия вываливается из него, очумело пульсируя и недовольно шипя. Но затем, прислушавшись к состоянию своего властителя, она ощеривается, встаёт на дыбы и срывается в безумный бег, захватив Эдмунда с собой, туда, где люди делают невозможное.

Остовы мертвых деревьев лежат на земле, как поверженное войско на поле битвы, а острые топоры блестят, капая на землю соком. Пока стихия ломает хрупкие человеческие тела, делая с ними то же, что они сотворили с лесом, Эдмунд обходит вырубленную рощу и гладит пни, которые плачут смолой. От прикосновений его ладони горят, как когда-то давно, магия кричит от ужаса прямо ему в уши, и, сжав зубы, Эдмунд оставляет в живых всего одного лесоруба. Тот, поседев от страха, смотрит на Эдмунда, а тот в свою очередь глядит сам на себя в отражении мечущихся расширенных зрачков. Там он впервые за несколько столетий видит своё человеческое отражение и, удивленно вскинув черные брови, проводит короткий допрос. Так он в своё время добивался правды от пленных в подвалах Кер-Пероваля, прослыв самым жестоким королем Нарнии. Сейчас его уже не сдерживают мораль и принципы, и перед смертью человек рассказывает ему все на свете. Правды вытекает из него вместе с кровью, и, слизав её с пальцев, Эдмунд узнает все остальное. Затем, поморщившись, он выплёвывает горькую, грязную кровь себе под ноги и земля недовольно шипит, не собираясь впитывать эту скверную жидкость. Больше люди никогда не смогут ступить на эту землю, но Эдмунду все равно страшно стыдно. Не уследил, не предвидел, и теперь все, что ему остаётся – похоронить деревянные тела в жадном огне, укрыть пни пеплом и затушить чужую боль магией. Тьма скорбно оплетает голую поляну, утешая, лелея древние мятежные души этих мест, и теперь сам воздух пропитан ядом и опасностью.

Эдмунд, ошарашенный произошедшим, зовет свою свиту и вместо стройного завывающего хора слышит только удивленные старческие вздохи. Спросив у ветра о том, сколько лет он бездействовал, Эдмунд хватается за голову и просит поднять себя ввысь, распадается на туман, проникая везде и повсюду, взывая к природе. Он отчаянно ждет ответа, просит, умоляет, но почти вся мудрая магия успела уснуть в то время, пока он так опрометчиво жалел себя. Волшебство прохудилось, как его плащ из листьев, и чем дальше он летит, стелясь по земле, тем сильнее ужас промораживает его. Стряхивая с пальцев намерзшие от волнения ледяные кристаллы, Эдмунд эхом носится из леса в лес, но деревья почти разучились отвечать ему. Животные смотрят на него пустыми, глупыми глазами, цветы больше не выпускают на волю магию внутри себя, а холодная родниковая вода неприступно горчит, позабыв все свои песни. Все вокруг Эдмунда спит мертвенным сном и, закрыв глаза руками, он почти следует их примеру, отчаявшись окончательно.

Пока не натыкается на замок, так похожий на Кер - Пероваль, но более жалкий и пропитанный ненавистью до самого основания. Но не это привлекает Эдмунда на самом деле – внутри, где-то под каменными сводами переходов и туннелей, блестит и бьётся белой магической силой нечто знакомое, старинное, помнящее и самого Эдмунда, и все то, что случилось когда-то невыразимо давно. И, вдруг вспомнив тихие сказки, которыми кормила его Люси перед самой его смертью, Эдмунд величаво входит в главные ворота, укрыв себя плащом из тени. Тот стелется позади него, оставляя кровавый след через весь двор, и никто не смеет даже поднять оружие – все бравые воины преклоняются перед ним, вдруг вспомнив о том, каким на самом деле бывает страх. Они, позабывший об ужасе, загнавшие его куда-то в глубину себя, почти стелятся перед Эдмундом, но ему нужно не это. Он ставит черноволосому королю условие, не просит, а требует, и в этот же день его берут дворцовым предсказателем. Это – достаточно размытая должность, но Эдмунду подходит. Так он может спокойно искать эту вещь, от которой у него все внутри поёт от светлой грусти и восторга, а так же следить за тем, как растет нежеланный и ненужный молодой принц Каспиан. При виде него у Эдмунда краснеют щеки и подкашиваются ноги, это не похоже на его застарелую тоску по Питеру, и Эдмунд не отказывает себе в удовольствии влюбиться во второй раз в своей жизни. Вот только он – столетний темный маг, которого боится весь замок, и их с подвижным и беспокойным Каспиан, так любящим спорить со всеми на свете и махать мечом, сложно даже представить рядом. И Эдмунд терпеливо ждёт, уходя все глубже в подземелья, позволив придворным почти забыть про себя, сквозняками он гуляет по гулким каменным коридорам и прогоняет холод из палат печального Каспиана, который так и не нашел место в жизни.

За все эти года у Эдмунда сложились довольно доверительные отношения со временем, и пусть оно иногда и бежит мимо него, заливисто смеясь и воруя года из летописей, в этот раз Эдмунд предельно внимателен и осторожен. Он следит за приходом зим, отслеживает перелеты птиц и полноводие в реках, советуется со снегом и слушает беспокойную кровь, которая заставляет биться чужие живые и такие глупые сердца. Это – намного лучше летописей, и, когда время приходит, в одной из ветхих избушек на краю города Эдмунд находит звездочета. Тот, седой и абсолютно не умеющий ориентироваться в пространстве и людях, вначале долго не верит в то, что Эдмунд действительно пришел к нему. Он, привыкший видеть древних королей только в высоком темном небе в виде созвездий, почти сходит с ума от удивления, когда Эдмунд распахивает свой плащ и демонстрирует свои законные звезды. Несколько самых ярких живут у него в подоле, остальные – прячутся на коже и в самом его нутре, грея далеким безразличным серебряным светом. Поверив, наконец, старик соглашается служить Эдмунду верой и правдой, и тот прячет улыбку за ворохом листьев, вспоминая былые времена. Править уже не так важно для него, в раздавании приказов и всеобщем послушании нет больше надобности, но все равно это бывает приятно. Сказочник – не темные твари, он человек с руками и ногами, косматой головой и бородой до пояса, и от того, что он так быстро склонился перед ним, Эдмунду иррационально хорошо. Анализируя, пробуя на вкус это чувство, он приказывает сказочнику отправляться в остробашенный дворец из черного камня, найти там неприкаянного Каспиана и научить его верить. В Нарнию, в волшебных тварей, в свет и тьму, добро и зло, в то, что разница обязательно есть. Строго настрого Эдмунд запрещает сказочнику говорить о себе и о Золотом Веке, но тот оказывается достаточно смышленым для того, чтобы найти лазейки. В конечном итоге именно он через некоторое время обнаруживает то самое светящееся нечто, и приносит его вначале своему холодному повелителю, на голове которого уже давно нет короны, а потом, после его долгого пораженного молчания, дарит его Каспиану.

Аслан скалится с костяной рукояти рога. Прямо как Эдмунд в своих подземельях, стоя перед тьмой коридоров. Он пытается взять себя в руки, раз за разом цепляясь за пустоту в мыслях, вслушивается в молчащее сердце, кричит на озорной ветер, который гладит его по щекам, пытаясь отвлечь, но все бесполезно. Эдмунд, сам того не заметив, наполняется старинными, запретными воспоминаниями, которые, как ему казалось раньше, давно зачахли и утонули в море, завязли в болотах, остались там, в гулких одиноких горах вместе с эхом, но это не так. Тонкие горячие пальцы Люси по ночам гладят его тяжелую и непокорную голову, скользят за шиворот, не принося с собой утешение и успокоение. Высокомерно усмехается Сьюзен, прекрасная в своем ослепляющем величии. Она, такая грустная и мудрая, предупреждала когда-то Эдмунда не брать на себя слишком многое. Как жаль, что он не послушался её тогда. Питер привычно вырывает из его груди целые куски мяса, улыбаясь светло и свято, как самый главный апостол с икон. Только вот за его головой нет сияния, и сам он грешен, грешен от веснушек на носу до самых пяток, и Эдмунд прекрасно знает об этом. Слишком хорошо, чтобы не сходить с ума.
Эдмунд трескается и глухо грохочет, как одинокая река, на которой с приходом весны вскрывается лед. Он зовет к себе Питера и греет, греет в своих пальцах его снежные руки, но они холодные, ледяные, как сердце Питера, как его собственное сердце, как все вокруг.


Каспиан, наконец, учится улыбаться и глотает сказки горстями, будто спелую землянику. Библиотечные книги довольно шуршат страницами, когда он гладит их корешки мокрыми от волнения ладонями, а Эдмунд смотрит на него из сумеречной тени и убеждает себя в том, что все в порядке.

***
Стража стучит кованными ботинками по камню, выбивая из него недовольные стопы пыли, когда Каспиан обхватывает губами основание рога и с силой дует в него. Внутри у Эдмунда в этот момент все сладко обрывается, магия ёкает, тянет его по полу по направлению к двери, жаждет отнести его к месту призыва немедленно, но он легко усмиряет её, топнув ногой. Каспиан – вьющиеся каштановые волосы у основания шеи, разговоры во сне и вредная привычка пугать служанок, выскакивая из-за угла, еще не готов узнать о его существовании, и Эдмунд тенью следует за ним, покидая дворец, оставляя в нём всю свою опостылевшую грусть и запах плесени от вечного чтения книг.

Темный лес приветливо шелестит листвой, погоня захлебывается в страхе, кони капают на землю пеной, грызут удила и бояться первородным, жгучим страхом, который Эдмунд вселяет в их сердца. Морозная вязь ползет по забралам рыцарей, но они все равно прорываются вслед за Каспианом. Но это уже не их территория, здесь правит Эдмунд. Об этом шепчутся листья папоротника, срезаясь от случайных прикосновений мечей, висящих на ножнах, так скрипят толстые темные стволы, выделяя черную, ядовитую смолу, так довольно гогочут вороны.
Гном и барсук, повинуясь тихому щелчку пальцев, разом меняют свои планы и прячут, спасают Каспиана, заботятся о нём так, как никогда и ни о ком, как хотелось бы самому Эдмунду, и за это он благодарен своенравным темным тварям. Они и так продержались среди всего этого забвения достаточно долго, и готовы служить ему и дольше, но пока Эдмунду это не нужно. Каспиан спешит дальше, зовя их с собой, подкупает своенравных Нарнийцев своими знаниями, драгоценным рогом на поясе и искренней, непоколебимой верой в добро. Эдмунд ловит на своих губах гордую улыбку и не находит в себе сил перестать.
Эдмунда эта вера слепит, как солнце, но он покорно следует за ним попятам, вслушиваясь в песни леса и пробуждая его. Магия сбивчиво свистит вокруг, ветер вьётся воронками, и лес довольно вздыхает, сбрасывая сонливость. Совсем скоро сюда прейдут те, кого Эдмунд ждал все эти столетия, три Правителя, те, чьи троны из белого камня уже давно раскрошило время.

Взмахивая руками и подчиняя кровь в чужих венах, пробуждая преданность и патриотизм, туша ярость и дикость, Эдмунд направляет к месту сбора целые толпы тех, кто до этого годами прятался и боялся, или довольно хрустел тонкими человеческими костями, отчаявшись и одичав окончательно. Он будоражит чужие умы, заставляет слушать и слышать, внимать и поклоняться новому сиятельному принцу, некоронованному и грязному, призвавшему легенду, Каспиану Десятому.

В некоторые моменты спора ему так хочется выйти на поляну, заслонить Каспиана собой и приказать всем тем, кто подчиняется ему, признать нового правителя немедленно, но это желание ребяческое и непонятное, так мог бы желать тот Эдмунд, который объедался Рахат-Лукумом и кутался в безразмерную шубу. Сейчас у Эдмунда мысли намного крамольнее и темнее, но даже они не позволяют ему сдвинуться с места.

Затем кустарник раздвигается и на поляне становится больше ровно на три правителя и одного гнома, и Эдмунд забывает как дышать. Люси смущенно улыбается, поправляя кучерявую прядь, Сьюзен смотрит исподлобья, а Питер обеспокоенно держит руку на своем золотом мече.

Эдмунд позволяет своим коленям подломиться. Осев, он утыкается горящим лбом в прохладный влажный мох, и ель утешающее гладит его по плечам, скрипя по сухим листьям накидки. Только когда лес вновь обретает покой и настороженно затихает, Эдмунд сглатывает, поднимается на ноги и, разозлившись, кулаком бьет себя в грудь. Там, под хрустальными ребрами, заходится в агонии сердце, и он не ожидал от него такого подлого предательства. Но ему хорошо, невообразимо хорошо, и магия чувствует это, рябит в воздухе совсем рядом с его лицом. Ближайшие деревья покрываются морозными почками, ветер воет в вышине неба, гоня на Нарнию грозовые облака, и Эдмунд впервые за несколько десятков лет дышит глубоко и сорвано, срываясь в бурю. Всю ночь он бушует где-то над морем, чтобы не застудить королей, принца и его войско, и возвращается только к утру, уставший, но страшно довольный. Теперь он может смотреть на брата и сестер без содрогания. Эмоции, выстраданные, выкинутые в темноту, больше не тревожат его, и Эдмунд ощущает себя пустым и гулким, как снежные пещеры в ледниках.

Долгожданных гостей он будит легким снегом и режется, колется от улыбки Люси. Она кружит в метельном крошеве, раскинув руки, и улыбается, вскидывая голову к небу, ожидающе поводит плечами и почти принюхивается, стараясь разглядеть, проявить Эдмунда рядом с собой, но ему страшно. Страшно стоять рядом с сестрой, которая похоронила его там, в чуждой теперь стране. Страшно смотреть на Питера, все такого же сиятельного и благородного, живого, дышащего с Эдмундом одним воздухом, в один миг стряхнувшего с себя все его грезы, откинув их, впрочем, как и всегда. Не страшно Эдмунду только рядом со Сьюзен, ведь теперь он знает, чувствует даже на таком расстоянии – она холоднее вьюги, и сердце у неё бьется через раз, да и то исключительно по её прихоти. Каспиан рядом со старыми правителями зажигается по новому, блестит гранями, кажется Эдмунду внезапно подросшим и возмужавшим, и от этого тоже страшно.

Время вновь хмыкает где-то позади него, скрипят старые корни деревьев, и Эдмунд опять чувствует себя безмолвной громадой льда, которая никогда не растает, сколько бы солнце не старалось растопить его. Не изменится, не оплавится, ведь внутри у него – родная и страшная магия, сила, почти подчинившая его себе, и стареть он не в праве. Рядом с горячими людьми ему зябко и стыло, так, что он теряется и не знает, что сказал бы им, отважись он выйти из тени. И он вновь остается где-то сбоку от происходящего, просто позволив ему свершиться, и, конечно, помогает по мере своих возможностей, но не слишком явно.

С каждым рассветом, перерезая горло горизонту и вынимая оттуда солнце, Эдмунд скрипит своими мерзлыми ладонями друг об друга, переплетает пальцы, дуя на них изморозью, шелестит листвой накидки и просит сам у себя немного смелости. Но та давно вымерзла, став чем-то ненужным и неважным для того, кем он стал за эти столетия, и он так и не успевает поговорить с Люси до того момента, пока они не возвращаются обратно. В последнюю секунду Эдмунд почти срывается с места, страстно, всей душой желая ухнуть вместе с ними в грохочущую даль, но ветры начинают протяжно выть внутри его накидки, небо хмурится, и он переламывает внутри себя и это желание. Оно серой трухой сыпется ему под ноги, жалобно трется об ступни и заползает под остовы листьев, находя там себе последнее пристанище. И Эдмунд заставляет себя забыть. Та, чужая жизнь уже была прожита им когда-то, и теперь он слишком большой, старый, наполненный магией даже для того, чтобы грезить о подобных вещах. Эти мечты Эдмунд дарит Каспиану, и тот загорается, вспыхивает снопом искр, начинает искать легенды о другом мире с голодным огнем в глазах. Возможно, этот огонь бы смог растопить что-то из брони Эдмунда, из его морозных доспехов, литых, увитых узорами из снега и молчания, но Эдмунд даже не пытается.

До следующего визита королей в Нарнию Эдмунд глотает время быстрее, чем оно успевает пожирать золото в разрушенном Кер-Перовале, превращая драгоценности в затянутые поволокой дряхлые побрякушки. Каспиан учится всему на свете. Правильно дышать, правильно драться, быть принцем, достойным огромной страны. Он пытается учиться даже магии, но она вся у Эдмунда, и уж этим проклятым сокровищем он не готов делиться даже с Каспианом. Ловким, возмужавшим Каспианом, от которого Эдмунд не может оторвать взгляда. Вместо устных советов он помогает ему делом: устраняет особо опасных врагов, оставляет у порога королевства нужных людей, лечит раны, становясь злым роком для его врагов и улыбчивой, благосклонной фортуной для самого Каспиана. И пусть его подчинённые называют Каспиана «заговоренным», Эдмунд в ответ на это лишь коротко хмыкает и шутливо кланяется тем, кто не в состоянии его увидеть. Для Каспиана ему не жаль ни сил, ни времени, он может сутками караулить его чуткий сон, проверять еду на яды и прислугу на измену, только чтобы Каспиан правил и сиял по прежнему ярко. Этот свет будто лечит Эдмунда, слепит, но по хорошему, по правильному, изгоняет из него лишнюю тьму, напоминая о том, что надежда есть. И Эдмунд позволяет себе верить, опрометчиво и так сладко, и в очередной раз разбивается в тот день, когда Нарния вновь возвращает своих королей. Но в этот раз – только Люси и незнакомого паренька, истеричного и слишком громкого.

И Эдмунд срывается, выходит из тени прямо на соленый солнечный свет, которым залит весь корабль, подлетает к Люси и кружит её, осматривает, действуя не подобающе для старого мага. Он смотрит смеющейся и растерянной Люси за спину и жаждет, страшно жаждет увидеть там Питера, который просто задержался, заблудился по дороге сюда, к Эдмунду, но там пусто. Пусто, как и в судьбе Эдмунда, который опять сглупил и не предположил подобный исход. Знать и готовить себя к будущему годами или обнаружить в один момент – эти вещи слишком различны для того, чтобы Эдмунд в тот момент смог вести себя адекватно. Море за бортом пенится, тянется к нему, зовя обратно в себя, на песчаное дно, кричат испуганные матросы, трещит корабль, и Эдмунду требуется вся выдержка и мысли о далеких холодных горах, чтобы успокоиться. Море обеспокоенно затихает, горизонт выравнивается, хмурится грозой небо, но Эдмунд вновь спокоен и теперь может искренне обнять Люси, которая ждала встречи с ним так долго.

У Люси горячие руки и невероятно милое, повзрослевшее лицо, но Эдмунд обнимает её и чувствует только боль.
«Питер», - шепчет снег в его душе, падает, набивается комьями, создавая гудящую лавину.
«Питер больше никогда не появится здесь».
У Эдмунда колет кончики пальцев и волосы встают дыбом от изморози в них, магия вытекает на палубу талой водой, и он вязнет в ней по щиколотку. От кровопролития его спасают Люси с Каспианом. Люси – потому, что он все еще её брат, вне зависимости от того, сколько ему стукнуло веков и как он теперь выглядит. Каспиан же чует в нём ту тень, которая в последние годы сделала для него так много, видит, наконец, своего спасителя, наставника своего наставника, о котором тот смел разговаривать только шепотом и с оглядкой. Каспиану одновременно колко и дико от восторга. Вот это могущественное существо с ледяной короной в волосах, блестящее сотнями морозных граней, бледное, как снег, покровительствовало над ним и направляло. Но страха в нём все равно больше, и до самого прибытия на острова Каспиан следит за каждым жестом Эдмунда. Но тот погружен в свои раздумья и воспоминания настолько глубоко, что даже Люси не всегда удается вытянуть его на свет реальности. Поэтому, привыкнув быстро и без оговорок к новому брату, она стоит рядом с ним, положив руки на плечи, и старается не вздрагивать, когда Эдмунд, задумавшись, поднимает ладони и прикасается к ней невероятно ледяными пальцами. Она, уже успевшая вырасти однажды, видит корону в волосах Эдмунда, видит, насколько та похожа на корону Питера и понимает, кого он искал позади неё. Но если раньше они могли поговорить друг с другом как равные, то теперь даже Люси боится не выдержать всей боли своего брата и помогает ему лишь своим молчанием, сожалеющим и гулким. Её мокрая одежда покрывается ледяной коркой, волосы слипаются в сосульки, но она не обращает на это внимание. Эдмунд отмирает только когда у Люси вновь начинает идти кровь носом. Вскидывает голову, приводя в движение волны за бортом, которые взмывают вверх, пенясь его испугом, но Люси тепло улыбается, успокаивая. Облизывает сухую нижнюю губу, напоминая о волшебстве, которое он подарил ей на прощание, то, на которое истратил последние вздохи, и это помогает ему намного сильнее слов.

***

Неприятности, достаточно серьезные, чтобы потребовалась чужая помощь, решаются очень просто, ведь Эдмунду это действительно под силу. Он сминает, развевает врага, и тут же оглядывается на Люси, вновь боясь потерять её. Она стоит, мокрая, раненная, но счастливая, и кричит от радости вместе с остальной командой, которая так и не привыкла к Эдмунду. Это не удивительно – он, разучившийся есть и спать раз в сутки, слишком волшебный и темный для них, варваров, привыкших к солнцу и жару. Каспиан тоже прошит этим зноем, будто стрелами, но смиряется с Эдмундом намного быстрее чем все ожидали, быстрее, чем загадывал Эдмунд, но пока это его не волнует. Он ловит вдохи и выдохи своей родной сестры, боится моргать и наступать на её тень. Люси вечно греет его руки в своих изящных ладонях и без умолку рассказывает о том, как у них дела там, в месте, где время летит намного быстрее, чем в заброшенной Нарнии, из которой Эдмунду уже не выбраться. Он слушает сестру и думает об этом с застарелой тоской, будто памятник, затерянный в гуще леса. На нём, таком пыльном и почерневшем от времени, тоже одежды из листьев и птичье пенье вместо колыбелей, но статуи умеют крошиться. Эдмунд делает это только со своим сердцем, спрашивая про Питера вновь и вновь, кидаясь в его жизнь, как в жалящий огонь. Жжет пальцы об его девушек, о глупые поступки, о наглые слова и дышит, живет, запоминает каждый миг, каждую крупицу, ненавидя себя за это. Ему бы спросить о Сьюзен, о матери, об отце, чьё фото так яростно защищал во время войны, но внутри и вокруг Эдмунда один Питер. Питер, который побежал за ним в тот обстрел, заслонил собой, Питер, вытаскивающий его из снега, Питер с румянцем на щеках, Питер, чье лицо Эдмунд помнит лучше, чем своё.

Люси болтает ногами в воде и кидает ему, будто милостыню в протянутые ладони, смешные моменты и то, о чем они разговаривали в последнем письме, и Эдмунд заставляет себя перестать ненавидеть её. За то, что может так просто наполняться новыми моментами, может вдруг захотеть и написать ему письмо, может, и, он уверен, обязательно встретится с ним, и прикоснется, обнимет, прямо как Эдмунда, поймает выражение его глаз и сможет напоить чаем с печеньем. Новая информация и то, что Эдмунд хранил в себе все эти столетья, так различны, что он хмелеет от их объема, копит в себе, заставляя воду и ветер слушать, ловить речь Люси, чтобы потом шептать ему черными ночами прямо в уши. Чтобы гулять среди снежных скал, резонируя, звеня, чтобы найти ту самую обманку и вложить в неё все новые черты и привычки, которыми успел обрасти Питер. Ведь он, как и весь остальной мир, люди вокруг Эдмунда, его магия – меняются, совершенствуются, растут, взрослея снова. И самому Эдмунду так хочется сдвинуться с места вместе с ними, почувствовать что-то, кроме кровавого отчаяния, но он уже забыл, каково это. Разучился, никогда не умея на самом деле, и за все это время умудрился только вспомнить свой старый, первый образ правителя и примерить его на себя. Но и тот показался ему таким же нечетким, как и все остальные.

Прощание с Люси выходит скомканным и быстрым. Эдмунд сжимает её до задушенного писка, глохнет от её смеха, смотрит и не может насмотреться на легкий загар, на веснушки, на мокрые кончики волос, на соленые слезы, которыми она закапала ему всю накидку. Он гладит её плечи и говорит странные, совсем не те слова. Раньше, радуясь очередному дню рядом, он просто не заставил себя придумать хоть что-то для прощания, и теперь потрескивает изморозью от волнения, растеряв все свои столетья, закопав их в песке под ногами, растопив буквально на несколько минут. Он говорит Люси о том, что гордится ею. Что без неё – её тихих сказок для его души, без её света, без её жара, он бы не выстоял и давно исчез, не понял, как правильно, как важно, не смог бы принять в себя всю эту магию и не сойти с ума от холода. Она уходит в смерч из воды, и на пляже остаются только Эдмунд и Каспиан, который все еще под впечатлением от Аслана. Эдмунд, заметивший льва только вскользь, всю дорогу до корабля слушает увлеченные речи Каспиана и заставляет себя существовать в этом пространстве. Перед самым расставанием Люси шепотом предлагает ему передать что-нибудь Питеру. И Эдмунд знает, что, захоти он этого, любая вещь дойдет до Питера сквозь всю витиеватую магию Аслана, какой бы сильной она не была. Достигнет Питера, и будет рядом с ним вместо Эдмунда долгие годы, в качестве ненужного напоминания, вещицы на каминной полке или в темном чулане. И пусть Эдмунд может видеть свои мечты так, словно они уже произошли в реальности, в этот раз он отказывается. Люси уходит, унося с собой все шансы, и теперь Эдмунду остается только слушать Каспиана и находить в нем все новые и новые прекрасные моменты, так же предназначенные не для него.

Это видно по повороту его головы, широким плечам и любви к приключениям. Для Эдмунда Нарния оставляет только тьму и погибающие легенды, и, призвав остатки своего народа, он живет долгие годы в заново отстроенном замке. Пишет книги, лечит придворных и советует Каспиану как быть в сложную минуту, помогает словом и делом, своей магией, силой, опытом, всеми своими ошибками и неправильными выборами, он ведет короля по правильному пути. Чинит вечным морозным серебром корону, дарит кольца со сверкающими камнями на свадьбу, пьет горячий грог и стоит в первых рядах во время церемонии, кутаясь в шелестящие листья накидки. Те скрипят, как мечи его войска по доспехам противника, но Эдмунду не жалко. Делать всю грязную работу, забирать смерти и ужас себе, для себя, оберегать Каспиана на протяжении десятилетий, уже заученно и по привычке. Каспиан получает от него все, что Эдмунд когда либо хотел для себя, и понимает что-то только к самому концу, к седым волосам и глубоким морщинам. Удивленно смотрит на просвечивающего, снежного Эдмунда, который за эти годы разучился улыбаться, и впервые тянет руки не для того, чтобы получить что-то взамен. Глупо пытается согреть ломкие пальцы. У Эдмунда паутина в волосах и такие темные, недостижимые глаза, будто вся небесная высь с сотней созвездий. Он устал дышать, когда у Каспиана родились внуки.

Отправив за край Каспиана, Эдмунд гладит теплую гриву Аслана и шепчет что-то, не осознавая ни смысла, не владея уже ни интонациями, ни разумом. Но гордость все еще жива в нем, как последняя данность, как снег в горах, который ждет его, сверкающий, зовущий, и после очередного возвращения обратно из страны Аслана, в которой нет места для него, Эдмунд падает лицом в белый склон. Снег, носящий забытое, невероятно важное когда-то для Эдмунда имя, ласково целует его в щеки, обнимает, как первую любовь, укрывает сугробами от остального мира и помогает забыться. Эдмунд жадно запоминает это, тушит в себе последние звезды, заворачивается в магию и взлетает в небо с ветром, чтобы больше никогда уже не вернуться обратно.

@темы: category: slash, category: gen, pairing: Peter/Caspian, character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, character: Jadis, character: Lucy Pevensie, character: Susan Pevensie, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Каждый день в огне
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-17 (никаких деталей всеравно)
Жанры: Слэш, Романтика, Мистика
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Питер и Эдмунд отправляются в дипломатическую поездку в жаркий Ташбаан.
Посвящение: ~Gevion~, мне дико стыдно, я буду стараться в следующих текстах сильнее, честно!




Под Питером верный белый конь, который сходит с ума от скакуна, на котором отправился в дорогу Эдмунд, а тому весело. Он смеется, закидывая голову назад, хохочет громко, довольно, будто ему опять и вечно – шестнадцать, и стегает пятками своего коня. Тот – полусгнивший и белоглазый, с тиной вместо хвоста и гривы, медленно цокает копытами и меланхолично жует мясо с душком, которое ему подают бледные слуги. Эдмунд пристально смотрит за горизонт, щурится предвкушающее, и трет щетину на подбородке. Он решил, что раз они едут в страну черноволосых и загорелых, он, пусть и белый, словно морской ракушник, сможет вписаться к ним по цвету волос. И уже как месяц отказывается от бритья, чем сводит Питера с ума в определенные моменты. Ну не ожидал он, что вечно гладколицый и статный брат может колоться щетиной и щеголять лихими завивающимися усами, которые искололи ему уже все губы. Но спорить с Эдмундом по таким мелочам он уже давно себя отучил. Все, что ему остается – недовольно поглядывать на келпи под братом и молиться о том, чтобы оно не начало разлагаться от жары во время поездки в далекий и жаркий Ташбаан. А уж там - то он точно прикопает эту животину в первой же канаве, и купит брату нормального скакуна под стать его характеру - дикого и ретивого. С чертями в темных глазах и колтунами в гриве, такого, чтобы ветер свистел во время галопа в ушах, ухало сердце, и слушался он только его, да Эдмунда. Может, только Эдмунда. Тот, известный своим страстным собственничеством, успел нажить себе много врагов и в Нарнии, и за её пределами. Но Питера, которого Эдмунд так же не желает ни с кем делить, это скорее веселит, чем беспокоит.

Слава Аслану, в Ташбаан они едут совершенно не по этому, и в этот раз Питер всю дорогу до цели может посвятить своим мыслям и брату, который опять убегает вперед каравана, старается, ищет для себя приключений, пугает чужой и незнакомый с ним народ своими умениями, усмехается в усы и слизывает пот с губ так, что у Питера температура подскакивает сразу и до небес.

В эту дорогу Питер взял с собой небольшой отряд из двадцати солдат, советника и несколько боевых грифонов. Совсем немного золота, кипу документов и пожелание удачи от сонной Люси, которая выбежала провожать их ранним утром босая и непричесанная. Эдмунд захватил с собой зимнюю стужу, запахнув под своим плащом, ушитым звездами. Взял амулеты, припрятал за пазухой тьму, которая теперь недовольно шипит каждый раз, когда жаркий ветер пытается хлестануть туда песка. Со стороны любого другого колдуна Питер посчитал бы такой поступок глупостью. Эдмунд просто не может иначе, и, Питеру кажется, это видно по нему с первого взгляда – магия просто случается с ним, облегчая жизнь, исполняя прихоти, о которых Эдмунд уже привык не волноваться, и для него все это – в порядке вещей. Да и наслышан Питер про проделки заморских кудесников, плавящих песок, заклинающих ночь и дурманящих разум. Без Эдмунда ему в этом походе просто не обойтись, и пусть тот собирается в дорогу подчеркнуто нехотя и лениво, Питер знает – тот страшно заинтересован на самом деле. В том, чтобы все вышло, и чтобы Питера не захомутала никакая волоокая красотка. Для Питера эти опасения смешны, как детские сказки, но Эдмунда сложно убедить в чем-то, что он вбил себе в голову. Он все равно будет махать руками, резко, развевая просторные рукава плаща, и звезды на нем будут сверкать из живой тьмы.

Ведь мраком и холодом так интересно пугать людей. Для Эдмунда, победившего и доказавшего все и всем в Нарнии, новые страны и люди – лучшее развлечение на свете. Он хочет показать им так много чудес, страшных, пугающих, тех, о которых они не могли и подозревать. Они могут лишиться дара речи, увидев, как он в два хлопка ладонями может на несколько минут потушить солнце. Что вода, приторно теплая и грязная, одним движением руки может ощериться сотнями ледяных игл или сдвинуться с места, став вдруг легкой и снежной, сладкой от мороза, жалящей, узорчато - прекрасной. Эдмунду приносит истинное удовольствие вскрывать чужие умы своим мастерством. Демонстрировать самоуверенному народу, живущему в своей скорлупе, доказывать, что они тоже чего-то, да не умеют. Не знают, как заговорить болота, не умеют высвистывать ветер и звать грозу смехом. Эдмунд, шепчущий секреты молниям, сидящий на мертвом костлявом скакуне с торчащими костями и рыбьими чешуйками около ушей и глаз, знает все тайны бархатных сумерек. Властвует над холодом, которого закаленные солнцем войны бояться, как огня, дышит стужей и может заморозить целое побережье, ударив своим ледяным посохом по воде. Рядом с такой мощью про Питера легко забыть, но золотая корона и красные, кровавые знаменны позади него не дают такой возможности. И пусть для них не величавый король, а Эдмунд – самая главная новость, Питеру это только на руку.

Преодолев пустыню и въехав в город, Питер выкашливает из легких пыль, и забывает смотреть на высокие замки и яркие крыши зданий. Эдмунд, раскрасневшийся и распахнувший мантию, ворует все его внимание, отражая от себя солнце, споря о чем-то непонятном со своим скакуном, балуясь со стихией, чувствуя себя даже в чужой стране и обдуваемый чужим ветром – в своей стихии. Он, такой автономный в окружении своей магии, едет вровень с Питером и не замечает, с каким восторгом на него смотрят городские жители. Питеру же хочется спрятать его от чужой молвы, посадить в шатер и вести в окружении охраны, скалить зубы в ответ на выкрики на незнакомом языке. Питеру, привыкшему к брату-в-подземельях, к брату-затворнику, почти срывает крышу от новых ощущений, и переговоры он проводит быстро и озлобленно. Подавляя их своей мощью, не отпуская руку с меча на поясе, высоко задрав подбородок и чувствуя, как почти плавится от жара корона на его голове, он слепит царей своим янтарем в доспехах, душит их яростью, захлебываясь вместе с ними. Эдмунд все это время стоит позади, и отбрасывает сразу три тени, не смотря на безжалостно светящее солнце, выжигающее все вокруг. Даже мускулистые стражники обходят его по широкой дуге, но Питер все равно отвлекается каждый раз, сжимает зубы до воя в голове, сходит с ума и не понимает, как их еще не насадили на пики за дерзость. Но либо заморские короли слишком выморожены его ведением разговора, любо улыбка Эдмунда и вино, замерзшее в кубках, становится одним из самых весомых аргументов, но переговоры они заканчивают за один день. До отбытия у них остается еще около суток, и Питеру бы, по хорошему, разведать неизвестный город, набраться новостей, чтобы было о чем рассказать занудной Сьюзен, купить красивых побрякушек Люси, но он не может оставить Эдмунда ни на минуту.

Тот, хитрец, прекрасно знает это, и сам отсылает всю охрану, приносит ужин, и завет, тянет к себе Питера. Захлопывает двери, закрывает шторами окна и довольно светится, заряженный жарким солнцем до предела, открытый, ехидный, знающий, что эта игра ему удалась, и он вновь победил. Питер, поняв вдруг радость брата, удивленно вскидывает брови, прислушиваясь к себе, и не злится. Всю ярость он уже оставил в чужом дворце сегодня, кинул её в лицо бородатым королям, смял их собой, снес всю решимость, пронесся беспощадным огненным вихрем и добился желаемого. И теперь внутри у Питера только тлеющие угли, которым нужен, необходим живительный порыв стужи для того, чтобы не задохнуться в жаркой вечерней тьме. И Эдмунд дает ему все это сполна, благодаря за достойный отыгрыш роли, за непонятные для Питера действия, которые, видимо, он сделал именно так, как было нужно.

Питер распахивает одежды на Эдмунде и жжется об его кожу, холодную, как лед. Под мантией и рубахой того обвивает стужа, но Питер отмахивается от неё, целуя Эдмунда в шею. Обжигаясь, он вновь и вновь прикасается к нему губами, пьянея, задыхаясь, но не останавливается. Эдмунд прижимает его ближе, выгибается в спине, закидывает голову, только вот уже не смеется. Питер помнит каждое его движение за последние дни, когда Эдмунд приковал его к себе и не пожелал отпускать, закружив, одурманив собой, и впору злиться и напоминать брату на его место, но он не может. Его затылок утыкается Эдмунду в подбородок, и он чувствует быстрее, чем слышит, как тот вздыхает.

Температура вокруг быстро падает, недовольно трещит не успевшая расстаться с жаром ткань, покрываясь инеем. Эдмунд постепенно отпускает себя, расслабляется, и магия довольно дрожит, тревожа воздух. Туман ползет по полу, завитками связывает Питера по ногам, заставляет дрожать, и он подхватывает Эдмунда.
Ухнув, переносит на кровать, кладет в туман на простынях, смахивает десяток мелких и ненужных подушек, расчищая территорию. Эдмунд довольно кривит губы в улыбке, зажмурившись, шарит в пространстве и, найдя, видимо, что-то, что Питер не может увидеть, раскидывает руки в стороны и раскрывает ладони. Питер замечает, как между его расслабленных, спокойных пальцев скользят снежные вихри, метель, которой тот скоро будет морозить ему спину, и подбирается от одного воспоминания.

Быть с Эдмундом – сложно, больно от обморожений и ломающихся от холода волос, тот иногда забывается и обрастает сосульками, холодеет настолько, что язык Питера примерзает к нему. Но Питер не был бы сам собой, не будь он готов к этому с самого начала. Это – будто самое последнее и глупое неудобство, которое ему может причинить Эдмунд, и Питер уже давно не обращает на это внимание. Да, жжется, да, потом заставит Эдмунда лечить красную зудящую кожу, будет пить только горячие напитки, застудив горло до ангины, но это того стоит. Пусть Эдмунд самая больная и смертельная зима, Питер согласен блуждать по снегам сотни лет.

На контрастах с жарой, на которой они провели целую неделю пути, у Питера кружится голова и дерет легкие. Он вдыхает воздух рядом с кожей Эдмунда, скользит носом по его бокам, считает ребра пальцами, и внутри него все звенит и замерзает. Кровь густеет в венах, кожа покрывается холодной испариной, и Питер давится паром, сдирая с себя одежду. Он смотрит на Эдмунда и представляет его в одеждах этой чужой страны – в фиолетовом батисте, который будет нагло просвечивать, открывать кожу Эдмунда каждому, кто захочет взглянуть на него. В шелковых шароварах, в бисере, в жадно блестящих камнях, в золоте, которое идет ему только когда он полностью обнажен. Одетым Эдмунд носит только холодное серебро. В золото его имеет право нарядить только Питер и, опомнившись, он совершает смешной для себя и горький для Эдмунда ритуал – снимает с себя власть и коронует ей Эдмунда. Тот развеивает одежду на себе в сгустки мрака, которые быстро стекают под кровать и замирают там, в тени, и подныривает головой под корону, распахивая глаза. Питер знает – она для него нестерпимо горячая и тяжкая, это ноша, которую он не желает больше, но Питер не может отказать себе в удовольствии. Корона – идеальное украшение для Эдмунда, самое дорогое, которое он может только себе вообразить. По острым зубьям ползет изморозь, распадаясь на грани, на цветы и травы, рубины оплывают белым, изумруды трескаются и тихо хрустят, вязь золота больше не блестит, став матовой и тихой, не зовет больше к себе Питера. И он, свободный, опускается на Эдмунда сверху, целует, наконец, не как король, по предательски и жарко, а медленно, дорвавшись, наконец, до отрезвляющего холода.

Эдмунд закидывает ноги ему на талию, впивается пальцами больно, царапает ногтями, гладит Питеру плечи и смотрит голодными, безумными глазами живого человека. Не колдуна, не чернокнижника, знающего все на свете, не сказочника, любящего запутывать человеческие мысли. У Эдмунда редкие, смерзшиеся друг с другом ресницы и сухие губы. Питер целует его в нос, в щеки, в линию подбородка, прижимает к себе еще ближе, так, чтобы между телами осталась только стужа и больше ничего. У него уже давно онемели кончики пальцев, ладони дрожат, промахиваясь, и, заметив это, Эдмунд прикрывает глаза и вдруг становится поздней весной, заполошной и тающей. Питер ухает в него с головой, счищает с кожи тонкую корку льда, дышит, отогревая. Его бьет крупная дрожь, ему нестерпимо жарко, как доведенному до отчаяния путнику, замерзающему, чей организм уже сдался и напоследок бьет по нервам всем оставшимся в организме теплом. Но вот только внутри Питера – непотухающее солнце, вечное горячее стремление, и его не застудить так просто.

Перевернувшись и посадив Эдмунда на себя верхом, он ведет руками по его бокам, разгоняет мороз с гладкого живота, и чувствует себя вдруг мертвым келпи, на котором сидит тяжелый и такой магический Эдмунд, заставляющий его тело двигаться, а сердце биться. Эдмунд, уловив удивление на его лице, расшифровывает отголоски чужих ощущений и проказливо улыбается, седлает Питера, обхватывает ногами бока. Выпрямляется статно, так, будто действительно сидит в седле, широко ведет бедрами, и у Питера открывается рот от диких ощущений. Он двигается, быстро набирая темп, и Эдмунд, подстроившись под него с первых же секунд, скользит вверх и вниз, напрягая мышцы, Питер чувствует это пальцами, которые лежат у него на животе, он чувствует всего Эдмунда, то, как тот дышит вместе со всем пространством, как ему хорошо, до одурения, до ломоты в пальцах. Ощущает урывками и нечеткими образами грозу за сотни километров, то, как клубятся в ней облака, густые, темные, наполненные влажным дождем, как скребет по полу тьма под кроватью, как обмерзают инеем позолоченные дверные ручки на дверях их покоев. Эдмунд сбивается с ритма, горбится, обламываясь где-то в середине, утыкается Питеру лбом в грудь и замирает. Острые зубцы короны упираются прямо под подбородком, и Питер замирает, пока Эдмунд не поднимает голову, медленно, зная, чем может обернуться для него одно движение, сделай он его по особенному правильно. Они встречаются взглядами, и, увидев там столько тьмы, что от этого физически больно, Питер жмурится и откидывается на кровать, задохнувшись. Мрак стучит у него в висках, там, где должны быть мысли, воля, где должен быть сам Питер, но его там пока нет. Это как минутное солнечное затмение, которым так любит баловаться Эдмунд, зная, что для Питера это колдовство имеет двойной подтекст.

По другую сторону закрытых глаз Питера ждет постепенно нагревающаяся покои и довольный Эдмунд, притащивший в постель блюдо с виноградом. Питер отходит долго, нехотя возвращаясь в реальный мир, но клокочущая тьма, которую он увидел всего на миг, не пропадает из его памяти даже с наступлением рассвета. Питер напарывается на неё, как на кинжал, насаживается до самой рукояти, до крови, до мяса, но ему все равно неизменно и тянуще сладко. Он прячет удивление под ворохом обычных мыслей, смотря на силуэт Эдмунда на фоне окна, и понимает много простых вещей, которые тот сотни раз говорил ему, но показал впервые. Сразу и скопом, Питер умещает их в себе, расставляет по местам, но насмотреться все же не может. Эдмунд скачет на новом коне впереди всех, ветер рвет его одежды, и в его черных волосах Питер все еще видит золотой отблеск короны. Под стальным воротником доспехов Питер прячет неглубокие порезы, которые оставили ему зубья короны, и это самое яркое откровение. Оно громче признаний и клятв, громче шепота тьмы в его ушах, громче стука его собственного сердца.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Сиятельный Питер и его отмычки
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Романтика, Драма, Психология
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Солнцу внутри Питера нечего сказать.
Посвящение: ~Gevion~
Примечания автора: много скобочек ()()(ага)



Рядом с Питером Эдмунд позволяет себе забыться и расслабиться, опускает плечи, отпускает от себя магию, и за ним, таким непривычным и странно четким, невообразимо сладко наблюдать. Питер любит эти моменты даже больше их вечных споров на грани ярости, ломких дождливых вечеров и тренировок на мечах. Сейчас они в этом пропитанном простой, обычной темнотой, помещении одни, и кроме них здесь только груды доспехов и звонких кольчуг, которые лежат и ждут, пока про них кто-нибудь вспомнит. Питер с Эдмундом же, напротив, стремятся забыть себя из чужих мыслей в этой тихой комнате, за толстой запертой дверью, преградами в виде разбросанных мечей и всевозможного тряпья. Там, расставив все ловушки и задвинув все засовы, Питер склоняется над Эдмундом и расстегивает кожаные ремни, раздевает его, вскрывает тяжелую стальную скорлупу, чтобы внутри найти Эдмунда.

Эдмунд, по началу просто смертельно уставший, с мокрыми от пота волосами, сидит на столе, свесив ноги, и пытается не рухнуть с него на пол. Внутри доспехов ему в самый раз, но носить их постоянно – невозможно тяжелая ноша. Ноют раны и ушибы, хочется почесать под лопаткой и спрыгнуть со стола легко, позволить магии облизать ладони, быстро шагнуть в тень, а не громыхать через весь замок от того, что порталы вдруг взяли и невзлюбили его, завернутого в медь. С каждой снятой с него деталью, с каждой отодранной почти от мяса стальной пластиной, Эдмунд становится все легче и легче, зажигается, вспыхивает утраченным в тяжелом сражении энтузиазмом, вспоминает вдруг все те новости, которые не успел рассказать Питеру во время сборов, которые были утром или несколько месяцев назад (не важно, Эдмунд любит плести шали из времени. Оно для него – такой же расходный материал, как воск и мед, и Питеру иногда просто не дано понять таких вещей), и начинает говорить. Размыкает спекшиеся под тяжелым забралом губы, в которые Питер так хочет поцеловать его (но пока нельзя), откидывает с глаз слипшуюся в сосульки чёлку, щелкает языком и разливается, растекается по пространству сотнями слов. Кидает в магию (та покорно подхватывает и возвращает на стол) свои боевые перчатки из дубленой кожи, надежные, скрипучие, идущие с ним из битвы в битву. Сквозь них его слушается не только меч и булава, но даже изредка и магия, от чего Эдмунд любит эту часть своей защиты особенно. Но он все равно кидает их, выгибает пальцы до хруста, до натянувшихся белых перепонок между пальцами, и довольно хлопает в ладоши, призывая свою силу. Но потом разговор утекает в другое, не магическое русло, и он забывает про это, начиная делать руками именно то, от чего у Питера пересыхает во рту.

Эдмунд дирижирует ходом разговора. Подгребает интерес и азарт ладонями. Взмахивает, крутит руками так, будто наматывает на них мысли, неловко режет воздух локтями, совсем забывшись, и Питер видит, чувствует эти призрачные нити настоящей заинтересованности. Они между пальцев Эдмунда, плавают вокруг него в воздухе и подныривают под руки в те моменты, когда ему этого хочется, пускают его фантазию в вскачь, вызывая искренний смех. Прикрыв глаза, Эдмунд рассказывает про новые созвездия, которое небо подарило ему в одну из безоблачных ночей, и Питер видит эти святящиеся точки у Эдмунда в волосах. На сгибах пальцев, в соцветьях синяков, под потеками крови. Рассказывая, Эдмунд забывает себя и становится той дверью, за которую однажды так вовремя заглянула Люси и нашла зиму позади шуб. За напускным пафосом и слоями другой брони, которую снять намного сложнее, чем доспехи, Питер видит настоящего Эдмунда, мечтательного и увлеченного.

И продолжает распутывать ткань, ремни, кольца кольчуги. Они надежно защищают Эдмунда от всего на свете, кроме Питера, который, кажется, единственный знает, что и куда продеть так, чтобы Эдмунда было не свергнуть. Именно поэтому он сам всегда собирает его на битву, с замиранием сердца завязывая последние узлы, и просит у старых духов о том, чтобы самому же потом и развязать их на живом, пусть и изрядно помятом, но дышащем Эдмунде. Чтобы больше никогда не держать его тяжелую голову у себя на коленях и не вслушиваться в пространство, пытаясь найти там дыхание. Питеру хватило и одной смерти Эдмунда для того, чтобы понять – тот дороже всего золота на свете, желаннее, чем трон, важнее, чем корона. И теперь во время каждой битвы Питер вначале судорожно ищет среди врагов завернутую в мех Джадис, и, не находя её, спокойно рубит неприятеля в кровавое крошево.

После того, как Питер кидает на пол последние тряпки и отходит в сторону, окончательно свободный и легкий Эдмунд быстро помогает ему раздеться с помощью магии. Тянет его в сумрак, за преломления пространства, и Питер еле успевает набрать воздуха в легкие, прежде чем они ухают в горячий от солнца водяной поток. Они долго плещутся, как малые глупые дети, смывая с себя кровь и усталость, и даже в это время Эдмунд не замолкает. Отплёвываясь от водной пены и закрывая глаза, он шепчет уже совсем другие истории, и Питер вновь не может унять дрожь в руках. Круглые камни приятно трут ему ступни, вода обтекает, баюкает, а Эдмунд разламывается и тает в его руках, как кусок льда в кубке с грогом. Эдмунд горчит неуверенностью, непониманием, как Питер может быть таким слепым, как может не видеть всей его черноты, неправильности (ведь колдунам положено быть именно таким, иначе магия просто играючи обманывает их), почему вновь и вновь закрывает глаза на труху вместо души, на чужую кровь, смешанную с вином, отчего верит твердо и непоколебимо.

Вместо ответа Питер молчит и поднимает руки над плечами Эдмунда, вода бежит сквозь пальцы, капает на плечи, и, выплеснувшись, уносит с собой очередной кусок брони. Солнцу внутри Питера нечего сказать в ответ на эти сомнения. Оно знает единственную верную правду – гореть именно рядом с Эдмундом для Питера больно и правильно, и никаким битвам это уже не изменить. И каким бы ни был исход сражения, каких бы жертв с его стороны он не стоил, важнее всего для Питера - дышать после всего этого пылью в забытой маленькой комнате, Эдмунд, сидящий напротив, и тяжелые доспехи, которые он вновь сможет снять с него.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: И пусть это убьёт меня
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Драма, Мистика, AU
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC, Инцест
Описание: Во время одной из битв болота забрали Эдмунда и не пожелали отдавать обратно. Но потом он пришел сам, и Питеру теперь уже никуда не деться.
Посвящение: ~Gevion~, ибо я напечатал это пока ждал, и братцу, так как ну разбор советы это наше все
Примечания автора: мавка!Эдмунд, ХЭ есть



Из шкафа их выходит трое. Они падают на пол, измученные и почему-то вновь такие маленькие, короткие, слабые, и Питер с замиранием сердца видит, как Люси тихо стонет и поджимает ноги к груди, скатывается в маленький клубок. Прямо как в детстве. Словно им опять позволено прожить все эти ужасы, но теперь уже со знанием того, как бывает, когда дела совсем плохи.

Ночью в их комнату закатывается, прорывается скрип. Это не ветки деревья и не ночные птицы, и когда Питер поворачивает голову и видит широко распахнутые глаза Сьюзен на соседней кровати, он понимает, что она догадалась. Во взгляде Сьюзен – только страх и глубокие моря отчаяния, но Питер не был бы самим собой, если бы позволил себе в них утонуть. Именно поэтому он поднимается с кровати, плотнее укутывает Люси, высвобождается от рук Сьюзен, которая цепляется за него, пытаясь предостеречь, остановить, не позволить злу случиться, и идет к окну. Смело, как учил его когда-то Эдмунд, он одним широким движением распахивает шторы и широко раскрывает глаза, не позволяя себе зажмурится. И пусть у него за спиной годы правления и сотни выигранных битв, смотреть на мертвого брата все равно каждый раз страшно.

Эдмунд висит в пустом пространстве перед окном, прижав к нему синюшные ладони с растопыренными пальцами, и улыбается. Вместо зубов у него теперь – страшно острые клыки, как и у всех тех, кто забрал его к себе, украл однажды, и не пожелал отдавать обратно.
Их зрительный контакт длится несколько секунд, а затем Эдмунд с громким чпоканьем отклеивает руку от стекла и приветственно машет Питеру. У них двоих, в отличии от сестер, особая связь, которая, наверное, и утянула за собой Эдмунда сюда из Нарнии, и где-то глубоко внутри себя Питер даже этому рад. Знает, чувствует – не сможет он один, без горя по брату, не захочет забывать. Именно поэтому Питер, воровато обернувшись на вжавшую от страха голову в подушки Сьюзен, поднимает тяжелую, налитую медным звоном меча, руку, и прикладывает к оставшейся на стекле руке Эдмунда. Тот в ответ довольно щурится, закрывает клыкастый рот и со скрежетом сжимает пальцы. Если бы стекло не разделяло их, они бы уже давно переплелись пальцами, до боли, до врезавшихся в кожу когтей, но Сьюзен коротко всхлипывает во тьме позади Питера, и Эдмунд отшатывается. Тьма быстро обволакивает его, укрывает, прячет от всего мира, и Питер устало прикрывает глаза, успокаивает сердце и заново учится дышать.

Каждая новая встреча с Эдмундом для него теперь – как испытание на прочность. Нельзя слишком громко думать. Нельзя волноваться, нельзя надеяться, нельзя пристально смотреть в глаза. За нарушение - глубокие росчерки от когтей по всему телу и умирающие слуги, друзья, теперь – случайные прохожие или одноклассники в школе. От Эдмунда не спрятаться и не скрыться. Он – нечто болотное и склизкое, с чешуей за ушами и тиной в волосах. Питер для него светит, как факел в ночи, и Эдмунд, пропитанный его запахом еще до смерти, покрытый с головы и до ног, испачканный в нём, теперь уже не может отпустить его. Не может ошибиться в запахе, не может ошибиться по стуку сердца, да и не хочет, на самом то деле. Питер в свою очередь умело отвлекает его внимание только на себя, умоляя не трогать сестер, которые тогда, давным давно, были против их отношений, не позволили им быть вместе достаточно долго, не приняли и не поняли, оттолкнув тем самым Эдмунда в последний раз. Дальше был тот затяжной бой на болотах, сильный противник и замешательство Питера, до остановки сердца, до дикой боли в голове в тот момент, когда он понял – Эдмунда больше нет поблизости. Он тогда бродил до самой темноты по колено в жиже, отбросив врага одним сильным ударом, перерезав глотки всем мешающим, и звал брата дрожащим голосом. Тогда, охрипнув окончательно, он сипло позвал Аслана, но вместо последней надежды вернулся Эдмунд. Мертвый, невменяемый, он возник у него из-за спины, обвил холодными пальцами шею, больно повернул голову за подбородок и укусил за нижнюю губу, пробуя кровь Питера на вкус.

У нового Эдмунда больше нет ни души, ни мыслей, ни кожи на спине. Через позвоночник – сразу к ребрам, покрытым алым скользким мясом, и Питер больше не обнимает его, боясь причинить бесчувственному телу боль. От того, живого Эдмунда, остались только воспоминания, которые и держат его в рамках, пригоняют, как прибой тину, к берегу, на котором неизменно стоит Питер. Питер – это больше, чем имя, это единственное слово, которое научился выть Эдмунд. Теперь именно именем Питера звучат все его просьбы или приказы, его приветствии и прощания. Его он зовет, прячась в темных шкафах, скрипя лестницами, лежа под кроватью, на которой спит Питер. Этим словом теперь исцарапаны все стекла, изрезаны все деревья, оно настолько глубоко у Эдмунда в сердце, что не вытравить даже стоялой водой.

Сколько бы Питер не прятался в Нарнии, в холодных переходах Кер-Пероваля, не жег костры, скупал обереги и платил магам-шарлатанам, Эдмунд всегда следует за ним по пятам. Выжидает момент, когда Питер по особенному беззащитен и устал, подкрадывается сзади неслышной поступью и утыкается лбом в плечо, вкладывая в расслабленные руки морошку или вереск. Он, дарящий эти странные и трогательные, иррациональные для этого мира и ситуации подарки, уже давно научил Питера ловить сердце где-то под коленями. В Питере теперь больше смирения, чем в святых и грешниках, ведь он – последняя память для безумного Эдмунда. Теперь он живет за двоих (на самом деле он гниёт заживо), за двоих дышит небом и ест свою же боль горстями. Без Эдмунда не просто плохо – без его шуток, колкостей и поддержки невозможно, и Питер перекладывает свои воспоминания на новое тело Эдмунда, одевает его в доспехи их своей памяти, и ждет, молит непонятно кого о том, чтобы вернулось хоть что-то. У Эдмунда рот алее размолотой с сахаром клюквы, и гулкая пустота во взгляде. Он сворачивает птицам шеи с тонким печальным хрустом и вгрызается в их мертвые тела. Питер затем долго выбирает перья из его черных кудрей, ощущая себя утонувшей в болоте цаплей. С вырванными ногами, сломанным клювом и завязанной в узел шеей. Солнце, на которое раньше Питер смотрел во время особо глубокой задумчивости, больше не светит ему через высокие окна Кер-Пероваля. Пространство порастает камышом и шуршит, царапает Питеру горло, душу, тихо смеется тенями и спрашивает: «Долго еще так выдержишь?»
Ураган в его душе только мутит воду и поднимает со дна забытые прикосновения. Запахи. Расшитые драгоценными камнями одежды, вечно разбросанные латы и щиты в их общих покоях, силуэт Эдмунда на фоне окна, его профиль, его анфас, его голую спину, укрытую одеялом. Чувство, которое живет теперь в Питере, нельзя назвать любовью или ненавистью. Оно огромное, словно сотни километров смертельной трясины, и даже птицы не летают над ним. Их всех съел Эдмунд, а Питер, раскрывшийся для него однажды, вывернувшийся наизнанку, не может заставить себя схлопнуться обратно.

Питер терпит. Точнее – просто играет в жизнь дальше, перед зеркалом, перед самим собой и бесчувственными сестрами, которые вместо брата выбрали страх. Питер прячет все это внутри своего мирка, просевшего, заболоченного, смрадного и гадко мелкого. Нет в Питере больше глубины и скрытого смысла, он весь как на ладони – отчаявшийся и засохший, будто мумия под слоями черного болотного дерна. Но даже таким он знает - Эдмунда невозможно просто «терпеть». О нём нужно беспокоиться, вспоминать, рассказывать друзьям, сочинять сказки и легенды. Питер учит сестер чертить специальные круги из мела на полу и стоять в них в те моменты, когда Эдмунд особенно жесток или расстроен. Подсказывает, как лучше убрать колкие разбитые стекла с пола, гниль из простынь, страх из мыслей. Сам он только изредка балуется с мелом, в остальном полностью полагаясь на Эдмунда. Захочет – переломит его одним порывом, и будут они вдвоем выть в туманах и чавкать водорослями в ближайшей реке. Но Эдмунду пока нужен живой Питер, и пока это желание с ним, Питер может быть спокоен и расслаблен настолько, насколько это вообще реально.

Но это мистическое бездействие все равно не может продолжаться вечно, и однажды все внезапно заканчивается.

В один из гулких, одиноких вечеров, Питер словно невзначай шаркает ногой по кругу из мела, стирая границу, и садится на диван, включая фильм. Через несколько секунд половицы рядом начинают скрипеть, ткань на сидении справа шуршит, натягиваясь, и, моргнув, прищурившись, Питер видит нечеткий силуэт Эдмунда. У того по прежнему черные губы и провалы вместо глаз, но это все же он, тот, кого он оставил, завлеченный битвой, такой же, как он – одинокий и не желающий идти дальше. Эдмунд кивает на эти мысли согласно, ловит его пальцы, переплетая с пустотой, в которую превратился за это время, и кладет невесомую голову Питеру на плечо. Так они и сидят, смотря какой-то старый вестерн до глубокой ночи. Вместо прощания на этот раз Эдмунд просто тает, не оставив после себя ничего, украв ночные кошмары, забрав с собой холод и изморозь с окон. Не появляется он ни в следующую ночь, ни в полнолуние, и через несколько месяцев Питер уже не может усидеть спокойно на месте. В каждой тени на полу ему видится та, неправильная, слишком объёмная тьма, все запахи отдают тиной, а он сам словно обрастает изнутри чешуей. Кожа нестерпимо чешется, соскучившись по чужим прикосновениям, и, изголодавшись окончательно, Питер улаживает все дела, прощается с сестрами, которые уже давно перестали быть такими дорогими, оставив теплоту и любовь там, в Нарнии, у подножья тронов, еще в первую беспечную юность, и уходит.

Спускаясь к причалу, Питер забивает себе легкие туманом до отказа, готовится к тому, что вскоре случится, но все равно вздрагивает, увидев бледные руки брата, торчащие из воды. Но, переборов себя, он спокойно вкладывает в них свои ладони, и улыбается вынырнувшему Эдмунду. Тот подплывает совсем близко, коротко целует в губы, легко и нежно, как давным давно, в залитом солнце Кер-Перовале, и одним плавным движением утягивает его под воду. Время вязнет, становясь тягучим и ненужным. Питер, наконец, может чувствовать брата по настоящему, незамутнённо, укрывшись толщей воды и позабыв все заботы и тревоги. Город звенит над ними, но это уже не важно. На болотах в душе Питера теперь цветут белые, как кожа Эдмунда, лилии, и он так любит прикасаться к ним руками.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Птицы умерли, в колодцах пусто
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Хроники Нарнии
Персонажи: мертвый!Эдмунд, Каспиан
Рейтинг: PG-13 но я хз
Жанры: дарк
Размер: Мини
Описание: Магия проклятого острова подействовала на Каспиана слишком сильно. Он все же толкнул Эдмунда в золотое озеро.
Посвящение: ~Gevion~ как любителю дарка (и скобочек)
Примечания автора: таки скобочки



Вокруг Каспиана вечный бал, иногда – с масками, чаще – без них, но с ядом в бокалах. Движения дерганные, кричащие, сломленные. Раз-два, переломы рук и ног, скрип позвонков друг об друга, удушающее давление ребер на сердце. Каспиан не смотрит в глаза своим людям – там столько боли, что он боится задохнуться.

Все и всегда движется вокруг него, стоящего на месте. Слепит огнями, стучит ударами барабанов в сердце, заставляет историю совершаться. Пусть силой, пусть слезами и смертями, книги обязаны шелестеть страницами, летописцы берут все новые и новые перья взамен старых, растут молодые деревья. Из них через пару столетий выйдут отличные гробы, а новые люди обязательно появятся. Дети повзрослеют, научатся подчиняться и выполнять приказы. Все целиком и полностью зависит от Каспиана. Холодные гладкие руки нежно сжимают ему шею каждый раз, когда он пытается сглотнуть, но он уже почти привык к этому.

Он, замерший однажды, так и не отважился научиться танцевать, и теперь просто позволяет мелодии уносить себя. Закрывает глаза, слушая чужое дыхание и шорох ткани. Взмахивает руками, сдвигая пары с места, одних убирает в тень, других – выставляет под безжалостный свет сотни свечей. По его пальцам в рукава течет обжигающий воск. Каспиан залит им так сильно, что уже почти не может двигаться плавно. Воск – новая кожа взамен старой, истершейся и такой чувствительной, но Каспиану все равно не нравится. Ему кажется, что все смазывается в едином ритме. Он у него под кожей (той, настоящей, тонкой и покрытой шрамами), он у него в крови (что как вино, но немного гуще), в привычках от рождения (мать умерла при родах и не научила его даже смеяться), и все это так знакомо и понятно ему. Не сложнее, чем дышать, но тяжелее, чем сдвинуть пудовые ноги с места. Он статуя из меди и камня, тяжелая, неподвижная, паникующая, статуя, которая отчаянно старается делать вид, что ничего не происходит. Все в порядке, король Каспиан. Соберись и дыши, на тебя смотрят люди (и им страшно сильнее, чем тебе).

То, что он больше не ведет в этой танцующей суматохе, Каспиан замечает не сразу. Тускнеют, чернея изнутри, зеркала в его замке. Начинают болеть слуги, мрет скот, сраженный непонятной, неведомой болезнью. Перестают рождаться дети. Его корона, такая золотая и сверкающая прежде, покрывается не счищаемым налетом и однажды просто ломается надвое, изъеденная ржавчиной изнутри. Потом Каспиан долго сидит и вертит в руках драгоценный остов, ощущая это так, будто ему отрубили макушку, и не знает, что делать. Как успокоить людей, как не сорваться в очередное затяжное мореплавание, как смириться с неприятностями и отогнать от себя ночные кошмары, поджидающие его в пустых покоях. Страх сидит у него под кроватью, шепчет по ночам ужасы вместо сказок и преследует по пятам. От него не скрыться, как бы быстро Каспиан не бежал. Когда он идет по пустым коридорам к своим покоям, нечто следует за ним и дышит в шею. Слишком редко и коротко для живо человека.

Эдмунд смотрит на него из ближайшего зеркала и улыбается мертвой, гнилой, гадкой улыбкой. У него вместо глаз – два драгоценных камня, не отражающих свет, кожа отливает былым перламутром, а волосы ломкие и не вьющиеся больше. Эдмунд теперь полностью из золота, предательства и злой магии, которой плевать – жив её хозяин или нет. Она подчиняется ему беспрекословно и точит, вгрызаясь зубами, в основание королевского трона. Она хочет Каспиана. Дерет ему подолы одежд, золотит пальцы, которые постепенно теряют чувствительность и чернеют, отмирая на самых кончиках, отравляет драгоценной крошкой еду и не позволяет расслабиться. И пусть Каспиан упорно не смотрит в зеркала (знает – ему не отразиться в них больше), занавесив их все тяжелыми алыми шторами, хмурится, но хрустит едой во время пиров, бесконечно меняет одежду и приучает себя не снимать перчаток, а прислугу – не задавать вопросы, Эдмунд все равно знает, что рано или поздно победит.
Сломит неправильного короля, закружит в танце и замрет перед самым главным движением, сорвет ему весь бал, распугает гостей и затушит все свечи. Перережет сухожилия, вырвет связки из горла и захрустит хрящами, жадно и безжалостно, и будет знать, чувствовать, что поступает по совести. Для Эдмунда, потерявшего почтив весь разум, забывшего все, кроме своего имени и магии, теперь главное – месть, и уже никто не в состоянии понять его. Да и он сам не сможет, наверное, объяснить, каково это – тонуть, постепенно наполняясь тяжестью, в глубоком золотом озере. Глохнуть от рыданий родной сестры на берегу, но не иметь возможности даже вздохнуть. Впускать золото в свои мысли, в свои чувства, наполняться им изнутри и снаружи, умирать и возрождаться в последний раз. У Эдмунда вместо перстней на пальцах – ракушки, но в них нет песен моря. Они таят внутри только его ушедшие мысли, то, что он заточил туда из последних сил, его горе, его отчаяние, невыполненные обещания и все то, что он не успел.

Тишина вокруг Каспиана молчит вместо Эдмунда, а в коридорах стынет плачь прислуги. Люди бегут из королевства, отравленные слухами, и уже ничто не сможет вернуть их обратно. Да Каспиан и не пытается. Ему бы, по хорошему, и самому сесть на корабль и уплыть за полосу прибоя туда, где никто не знает его имени, но теперь это невозможно. (Море больше не примет его)

В его тронном зале золотые рамы и плитка на полу. В его одеждах – золотые нити, на его пальцах – золотые перстни. Обрастая драгоценным металлом будто проказой, он забывает все движения в танцах, больше не слышит ни ритма, ни музыки. Только гулко ударяются золотые каблуки ботильонов Эдмунда, когда тот ночами гуляет по замку, подыскивая себе новую жертву, да поет море, слизывая с берега золотые ракушки. Вода холодит пальцы Каспиана, отливая золотым блеском, и каждый раз, кода он раскрывает пальцы, на пляже прибавляется драгоценного песка. С каждым днем Каспиану все тяжелее дышать. Временами он чувствует, как что-то внутри него замирает, теряя эластичность, и это больно, так больно, что ему бы кричать, не переставая, но Эдмунд не позволяет. Он теперь повсюду в его королевстве. Стоит обернуться – и солнце тут же отразится от драгоценного металла. По ночам все тени принимают одни и те же очертания, и, тронь одну из них – она окажется Эдмундом.
Эдмунд умудряется пробраться даже под броню из воска, и теперь ворочается, стукаясь об ребра, внутри Каспиана. Это так страшно, что он хочет вскрыть себя и вынуть того, кого убил когда-то, но уже поздно.

У отчаяния, как оказывается, тоже нет звука. Оно наваливается на Каспиана ворохом золотых мотет, отказами в помощи от соседей, пустыми улицами всегда шумного города, мертвыми птицами и высохшими колодцами. Ведь в них теперь – золото. Как и у Каспиана вместо крови, вместо мыслей, чувств, желаний. Он теперь целыми днями сидит на троне и смотрит на свои руки, которые больше не дирижируют балом, разучились держать меч и почернели до самых запястий. К его ногам капает расплавленный воск, так же решив оставить его. На коже расцветают золотые узоры, проступая сквозь черноту. Тяжелея, Каспиан медленно превращается в статую предателя, толкнувшего однажды своего друга в заколдованное озеро. За всем этим наблюдает полый внутри Эдмунд, улыбаясь из зеркал, прикрытых шторами, красный цвет которых не отражается у него в глазах и торжествует, скрипя, завывая, пожирая эхо.
Дороже золота для него теперь только кровь Каспиана, почти черная от примесей, и он пьет её большими глотками, жадно, торопливо, безумно. Внутри него шумит прибой, но в груди уже не бьется, что бы он не делал, как бы не старался, и даже выдранное сердце предателя, проглоченное целиком, не замещает утрату. Но Эдмунд все равно доволен. Он радуется так, как в состоянии радоваться золотая статуя, стоящая на берегу нового проклятого острова. С дворцом из золота, садами из золота и троном, на котором лежат остатки от короля. Искрошенные, жалкие, но неизменно золотые. И на этом острове не танцует даже ветер.

@темы: category: gen, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Счастья тебе по заслугам твоим
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»,
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Романтика, Драма, Мистика, Психология
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Питер видит в глазах Эдмунда самый яркий огонь и не может не смотреть.
Посвящение: ~Gevion~, который рахат лукум моего пейринга, и братцу, который прочитал и заценил)



Всем и каждому, кто еще слушает и верит Эдмунду, тот втолковывает, что с рождения мечтал быть музыкантом. И в пожарники пошел исключительно за глупым братом, так как отец бы не выдержал потери главного своего наследника. В этот бред давно уже не верит и сам Эдмунд, но составлять сказки, пусть даже и про себя – у него в крови, в привычках, и он уже просто не может без этого. Питер на это хмыкает и просит намазать очередные ожоги, перетянуть раны, перевязать растяжения, требует к себе внимания. И пока они сидят друг с другом, ругаясь и ворча, все вокруг смазываются и замолкают, стараясь не мешать. Вокруг королей – вечный купол из тишины и неприятия, они работают исключительно вдвоём, да и не пустил бы худощаво Эдмунда никто в огонь одного, и к этому все так же привыкли. Даже Сьюзен и Люси не удивляются рассказам своих общих друзей, кода те описывают бешенные будни пожарной части, у которой всегда есть работа. Питер идет в огонь для того, чтобы спасать людей. Эдмунд идет в огонь за Питером, зная, что тот отлично умеет врать себе и остальным.

Обычно, кода воет срочный вызов, на месте каким-то мистическим образом оказывается только Питер. Конечно, вся остальная команда в сборе, но Эдмунда они подбирают уже по дороге. Вылавливают из толпы, затормозив перед пешеходным переходам, и ждут, пока тот, уже одетый в защитный костюм, с тяжелыми баллонами кислорода в руках, протиснется к ним. Питер высовывается из машины, подает ему руку, затягивает внутрь, и в этот момент алые тревожные лампы выхватывают на его лице довольную улыбку. Затем тяжелые двери, так похожие на двери тронного зала (только их Питер раньше и закрывал так же часто позади себя и Эдмунда) захлопываются, и машина спешит на пожар. Вместе с Эдмундом возвращается и время, и на место они всегда прибывают вовремя, не опоздав на те несколько секунд, потраченных ранее. Это – маленькие проделки, на которые Питер уже давно научился закрывать глаза. Магия с Эдмундом неразрывно, он просто не может без неё, и пусть Питер страшно боится, что кто-то другой заметит, поймет, насколько на самом деле силы в Эдмунде, пока все умело закрывают глаза. И, Питер уверен, продолжат делать так еще долгие годы, ведь, опять же, желание Эдмунда даже в этом мире – для всех остальных закон.

Приказов брата не слушается только Питер. Лезет в самое пекло, наплевав на опасность, врезается, как во вражеский строй, в огонь, в трескучий, бешенный, ревущий, и спасает. Людей, животных, что-то невероятно ценное для других, но мелочное для него самого. Именно в тот момент, когда опасность доходит до критической точки и от здания отгоняют даже саму красную машину, Питер идет в огонь. Он для него – лишь отголосок прошлого, в котором еще не было ни электричества, ни тех, кто мог бы помочь. Горящим зданиям никогда не сравниться с пылающим вековым лесом, а людским крикам – с дикой песней погибающих духов. Тогда он ничего не мог поделать – только бродил между стволов, прикрывая голову от тлеющих сучьев руками, падающих на него сверху, и пытался не задохнуться слишком быстро. Теперь он может намного больше, и люди, такие громкие и большие, легко находимые, материальные – идеальный объект для спасения. Свой лес Питер уже не спас, не уберег, и теперь платит эту цену для тонких веток, на которых никогда не проклюнутся почки, для умных, говорящих животных, которых больше нет, для духов, память о которых осталась только в сказках.

Да и те появились только благодаря Эдмунду.

Иногда Питеру кажется, что все и всегда случилось исключительно благодаря Эдмунду. Что в тот раз дикий огонь не сожрал его благодаря запыхавшемуся, паникующему, обозленному Эдмунду, который вырвал его из самой чащи леса, швырнул в холодную речную воду и назвал дураком. Что старые, почти невидные ожоги, оставшиеся с того самого пожара, затянулись именно по велению Эдмунда, с помощью его зелий и снадобий, легкой руки с ледяными перстнями на ней, тихих слов, которые он говорил тогда Питеру. Шептал в шею, в уши, и целовал искренне, горячими губами прямо в душу, но даже его поцелуи не жгли Питера так больно, как собственная вина. Её причина кроется намного глубже и дальше, чем тот сгоревший лес, но Питер никогда не потревожит её. Эта рана, ставшая настоящей причиной того, что происходит с ним сейчас, никогда на затянется, и сколько бы Эдмунд не старался, Питер просто не позволит. Не разрешит себе забыть обо всех неправильно принятых решениях, о том, чего нельзя было забывать, о предательстве, самом горькой и страшном, ставшее очередным в жизни Эдмунда, но первым именно от Питера. Но сам Питер себя простить не может, и, шагая в пламя из раза в раз, он будет коротко вздрагивать и прикрывать глаза, боясь того, что в этот раз Эдмунд может не прийти за ним.

Для самого Эдмунда это все больше похоже на игру, чем на жизнь. Огонь, вода – он умирал так сотни раз, и ему уже не страшно. Колдунов часто сжигали на кострах, и Эдмунд не стал исключением. Огонь больше не властен над ним, больно опалив всего однажды и отступив под напором магии, подчинившись, признав поражение. Даже эту стихию подчинить Эдмунду не составило больших проблем, и теперь он просто вытаскивает брата из пламени каждый раз, кода тот решает себя наказать. Подобное случается довольно часто, но и у Эдмунда больше нет других занятий по душе, и ему даже не скучно. Боязнь за Питера, застарелая, с воем сирены вскрывается и кровоточит внутри, и он срывается из дома, от неважных и ненужных забот, бросает все и ловит эту осточертелую пожарную машину, выкрашенную в цвет крови. Ему, знающему истинные толкования цвета, никогда не понять современных пристрастий, но он и не пытается.

Разгадки для него – в книгах, в песнях, в чужих мыслях и поступках Питера, и большего Эдмунду не нужно. Он заходит в огонь не тогда, кода это становится опасно, а когда уже откровенно поздно. Сдирает с головы мешающий ощущать шлем, отрубает подачу кислорода, скидывает с глаз челку и спрашивает у плавящегося, чадящего смогом пространства один самый важный для него вопрос: «Где мой Питер?». Где мой король, которому я поклялся служить? Отдай его мне, пламя, это только мои светлые волосы, только моя золотая корона, вина, тяжелая, как вековые заросшие мхом скалы, все это только моё.

И огонь кланяется ему в ноги, подчиняется, как тогда, когда злые слезы текли по его щекам, хворост трещал, как беспокойные птицы, а Питер стоял напротив и смотрел на него сквозь пламя. В тот раз Эдмунд впервые не захотел использовать магию, смирившись, решив, что раз надо – он сделает так, как хочется брату. Тогда Питер опомнился достаточно быстро, сбросил с себя царское оцепенение, бросился к нему, отвязал, раскидал огонь в стороны, не уследил, позволил загореться пространству, но потушил Эдмунда. В тот день выгорело, наверное, половина Нарнии, но на месте старого леса вырос новый. Как выросла и новая кожа взамен сгоревшей на Эдмунде, достаточно быстро, чтобы это не причинило ему неудобств, но Питеру этого уже не объяснить. Он, кинувшийся тогда в горящий лес с одной засевшей в мозгу мыслью, с целью, которая въелась в него, вцепилась, и не отпускает больше, не слушает увещевания Эдмунда о том, что все это – блажь, и стоит бы Питеру найти работу менее опасную и более достойную его статусов. Но Питер упрям, как обычно, как всегда был, и той же упрямостью, с которой он когда-то привязывал Эдмунда к высокому деревянному столбу за провинности, казня своим правом, слепя своим величием, теперь он убивает себя. Старательно, так, что Эдмунду приходится их кожи вот лезь каждый раз, успевать, отвоевывать его у времени, у смерти, вытаскивать вместе с кашляющими людьми, вместе с животными, неважными для них обоих вещами на свежий, сладкий воздух. Никто кроме Эдмунда не может понять и поднять, унести так далеко, насколько он сможет, эту ношу, эту тянущую к полу королевскую мантию на плечах, эти косые взгляды и неверящий шепот. Именно поэтому он каждый раз идет за Питером. Заслоняет его собой, встает между ним и огнем, взмахивает руками, словно огромная птица, не боящаяся опалить перья, и зовет ветер, играючи заливает все пеной, водой, не позволяет плохому случиться.

Питер видит в глазах Эдмунда самый яркий огонь и не может не смотреть. Тот загорается каждый раз, когда Питер смотрит, говорит, дышит рядом, и он готов делать это еще сотни лет только для того, чтобы внутри угольной черноты вспыхивали чувства Эдмунда. И пусть Питер все еще не может понять, почему Эдмунд тогда спас его и почему продолжает делать это сейчас, он знает, что ответы на самом деле есть. Их носит в себе Эдмунд, вплетая в сказки, пряча в книгах, украшая ими перстни на пальцах, и этого достаточно.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Представьте их вместе
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Романтика
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Да, Эдмунд определенно то, что нужно.
Примечания автора: В паблике по Нарнийскому слешу выложили коллаж с Эдмундом и черничными ягодками. Я записал свой ассоциативный ряд х)



Им чертовски повезло с тем, что они так не похожи друг на друга. Поставь их рядом и прикажи зрителю найти между ними связь, нить рассуждений тут же свернёт в любую из сторон, которая никак не будет касаться их родства. Вначале будут идти предположения про сотрудничество, затем зритель увидит то, как похабно улыбается Эдмунд и свернёт в сторону правды, но и та будет однобока. Окончательным вердиктом будет слово «любовники», и это будет правдой. Их родство останется за кадром, и Эдмунд потом будет долго скалиться и подначивать Питера, называя его по фамилии или регистрируя номер в очередном дорогом отеле на их семейную карту. Номер на двоих с одной кроватью. Люси на это обычно закатывает глаза, а Сьюзен пускается в полемику, которую никто уже не слушает лет десять.

Эдмунд любит играть того, кем не является. Особенно рядом с Питером. Вначале – глупого младшего брата, затем – справедливого короля, после возвращения из Нарнии - вновь по нарастающей, только вместо титулов и тяжелого оружия – дорогая бумага с фамильными вензелями и блеск перстней на пальцах их отца. Того самого отца, ради фотографии которого Эдмунд однажды чуть не подох, а Питер побежал за ним. Он всегда бежал за ним, и это – главная составляющая их отношений, которой Эдмунд страшно дорожит и гордиться. Все думают, что на побегушках здесь именно он, а Питер всего лишь делает ему одолжение, но все это не так. Златоносный Питер, променявший тяжелые литые доспехи с вязью узоров на деловые отглаженные костюмы с тонкими преломлениями линий, будет по привычке мощно расправлять плечи, скидывая уже не существующий, но такой привычный вес. Эдмунд теперь вместо булавы вертит в руках зонт с металлической ручкой, но тот все равно кажется ему чересчур лёгким. В отличии от времени и мест привычки навсегда остаются с ними, и то, что началось в продуваемой всеми ветрами Нарнии, в голодной, безумной, дикой Нарнии со странными законами, не отпускает их до сих пор. А заигрывания всегда можно переиначить на более современный вид, оставив приятное послевкусие дежавю. Этим как раз любит заниматься Эдмунд.

Питер много бы заплатил оператору, который заснимет лица прохожих, смотрящих на то, как Эдмунд, выцепив знакомую машину из сотни похожих на стоянке, наклоняется к его окну, оставляя только одно предположение о роде своей деятельности. Как он виляет бедрами, залезая в машину, как жеманно смеется и скользит рукой по колену Питера. В давние времена Питер бы давно сломал ему запястье за подобную фамильярность, но здесь и сейчас все иначе. И он спокойно принимает эту игру, целуя Эдмунда глубоко и медленно, кусает его губы, и, как всегда, забывает смотреть на удивленные лица посторонних. От Эдмунда чертовски сложно отвлечься.

Даже если он несет отвратительный бред или нарывается специально, испытывая выдержку Питера. За долгие годы Питер научился стойкости. Битвы сделали его стратегом, правление научили спокойствию, а возвращение обратно без шанса попасть в Нарнию вновь – терпению. Эдмунд срывает это с него, будто золотую фольгу с горла шампанского, но даже это сравнение Питеру нравится. Эдмунд, обхватывающий пальцами горлышко и смотрящий лукаво, как восточный царь, соблазняя, мотивируя действовать, может сподвигнуть Питера почти на все, что угодно. Но больше всего Эдмунду, конечно, нравится его доводить. Смотреть прямо в глаза холодным, темным взглядом бывалого чернокнижника, двигать воздух пальцами, и говорить горькую правду громко и без утайки.
О том, что на другие отношения Питер не способен. Что это, то, что есть между ними, с подставленной для удара спиной, со вскрытыми чувствами, с сотней ненастоящих, нежеланных предательств, все, что Питеру нужно. И сколько он бы не пытался это прекратить, лучше и роднее Эдмунда ему не найти. Не притереться, не смириться, не врезаться острыми гранями до мяса и найти, наконец, то, что нужно. Да, Эдмунд определенно то, что нужно.

Такие разговоры обычно заканчиваются банальной дракой, ведь они оба любят помахать кулаками. Питер обязательно разобьет, размажет Эдмунду все губы, чтобы потом целовать его с мстительной радостью, со стучащим в ушах восторгом, и получать тычки недовольства в ответ. Эдмунд вначале махнет руками, но потом старая привычка уйдет, сотрется, и он сожмет магию между пальцев, сложит их в кулаки и отмутузит Питера по звенящим от напряжения мышцам. Попытается придушить, расцарапает недавно поджившую спину, и испортит тем самым поход Питера в бассейн. Где-то между этими событиями они перестанут потрескивать, как разнозаряженные магниты, и прилипнут друг к другу намертво. Дальше драки заходили только в далеком детстве, да и тогда Эдмунд заполошно пытался прикоснуться к Питеру как можно откровеннее, прикрываясь дракой. Тот, впрочем, тоже не отставал. Соревнования «кто лучше» никогда еще не подвергались стольким плоскостям, на коих его раскладывают обычно Питер с Эдмундом. Но осуждать их за это точно никто не собирается.

Вдавливая Эдмунда в кровать и касаясь губами его спины, Питер будет с закрытыми глазами представлять его сидящем на троне. С темными, черничными от мороза губами, бледной кожей и синяками на коленках. Будет вспоминать его в обрамлении мягкого меха с воротника шубы, припорошенного снегом. Затем прошлое отступит, в груди что-то ёкнет и Питер собьется с ритма, перевернёт Эдмунда на спину, чтобы видеть его довольное лицо, притянет к себе и замрет, остановит время, прикажет миру подождать несколько секунд. И тот подчиниться, впрочем, как и всегда в такие моменты, а Эдмунд будет ерошить чуткими пальцами его волосы, резаться об тяжелую, золотую корону и дышать загнанно, восторженно, прямо Питеру в душу. Продолжит двигаться Питер только после того, как прощупает все связи между ними, проверит их нерушимость, вспомнит слова клятв и обрядов, тяжелую королевскую мантию на плечах Эдмунда и то, с какой легкостью та всегда падала к его ногам. Вначале он доведет до сорванного крика Эдмунда, насладится его искренними морщинками в уголках зажмуренных глаз, запомнит, украдет себе это видение и ухнет следом, переполненный подобными моментами до краев. Но Эдмунд все равно будет подкидывать ему еще, больше воспоминаний, невообразимо личных, таких, которыми Питеру никогда и не с кем не захочется делиться.

Ими потом Питер будет возвращать Эдмунда к себе всеми правдами и неправдами, они будут плясать у него перед глазами во время очередной драки или на скучном собрании, во время которого Эд будет заваливать его смешными и нелепыми смс. Они будут рядом с ним вместо Эдмунда, когда тот в очередной раз решит оборвать все это, чтобы затем, через некоторое время, когда они оба остынут и соскучатся друг по другу до невозможности, до сорванных от крика связок, помочь сделать первым шаг навстречу. Их отражение будет видеть Питер в глазах Эдмунда в самые хорошие и искренние дни, во время которых тот устает строить из себя невесть что и оттаивает. Конечно, исключительно для и ради Питера. Ведь Питер хранит под языком, как пилюлю со спасительным ядом, ту же самую речь, которой Эдмунд так любит забивать ему зубы. О том, что сам Эдмунд тоже не способен на другие отношения. Что если подумать и капнуть чуть глубже, он не может и не хочет никого другого. Что Питер для него – идеальный король, сосед по белокаменному трону, тот, кому позволено сдирать с великого темного мага мантию и кидать себе под ноги.

Эта пилюля там, под языком Питера, и то, как любит облизывать её Эдмунд, подсказывает им довольно банальный вывод – их обоих устаивает все от начала и до конца. И, конечно, Эдмунд мог бы с этим поспорить, чтобы позлить Питера еще одним способом, но он не будет. Ведь это правда.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Замок из камня и света
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Романтика, Драма, Психология
Предупреждения: OOC, Инцест
Описание: Между Питером и Эдмундом теперь целый огромный океан.
Примечания автора: очередная авторская пунктуация (в тех местах где я не ошибаюсь по неграмотности))




После второго возвращения из Нарнии Питер постоянно слышит еле различимый звон в ушах. Он мешает ему есть и спать, и прекращается только рядом с Эдмундом, который так любит жить в одиночестве. Уже долгие несколько лет их разделяет целый океан и умирающая война, которая закончилась только на бумагах и официальных приёмах. Тоскливыми вечерами Питеру так хочется сесть в лодку и переплыть море так, как он делал это в Нарнии. Обозначить и решить проблему. Сделать свою жизнь легче. Но дела наваливаются на него, как домашние собаки, тяжелые и горячие, и он возится с документами, поступает в вуз, ищет работу, пишет безответные письма Сьюзен и звонит Эдмунду по выходным. Тот берет трубку после второго гудка, всегда после второго, будто часами дежурит у телефона. Каждый их разговор на Питера опускается купол из тишины и спокойствия, и, не будь счет за телефон таким большим, он бы не прекращал разговоры никогда. Помнится, когда он уезжал от младших, они с Эдмундом опять пособачились, и Питер сказал ему в лицо о том, как рад уехать. Эдмунд тогда стоически выдержал его словесную пощечину и даже не съязвил в ответ – только вздернул подбородок выше, как раньше, в залитом солнце Кер - Перовале, и скосил глаза. Теперь для Питера нет ничего горчее этого воспоминания. Он режется об него, обсасывает пальцы и недоуменно спрашивает у самого себя – как можно было быть таким жестоким?

Эдмунд привычно ехиден и приветлив во время их разговоров. Он выпытывает у Питера о том, как его дела, и какое мороженное он ел с очередной барышней в кафе. Эдмунд знает непозволительно много о жизни Питера, но ведь на это и нужны братья? Люси еще слишком наивна, а Сьюзен чересчур знающая, и им Питер такого рассказать не может. А вот Эдмунд всегда такой тихий и понимающий, хмыкает в нужных местах и никогда не забивает ему зубы советами. Иногда Питеру кажется, что молчание на другой части трубки – пыльное и тянущее, ничего уже не ожидающее, смирившееся, как тьма в старой замковой библиотеке, но потом Эдмунд коротко чихает и это ощущение исчезает.

На третий год разлуки Питер начинает ощущать через трубку запахи. Знает – невозможно это, ребячество, но корица щекочущее усмехается ему прямо в шею, от запаха яблок рот наполняется слюной, а Эдмунд хвастливо рассказывает о том, какие потрясающие пирожки печет Люси. Он хрустит яблочными дольками прямо в трубку и не знает, что Питер уже в пятый раз облизывает губы. Нить разговора теряется по несколько раз, Эдмунд отходит выкинуть огрызок, а у Питера вся спина мокрая, а ладони холодные, как окна зимой. Связь, трепещущая и пока такая слабая, возникает между ними сильнее с каждым днём. Стучит копытами их верных коней, которые остались далеко - далеко, шепчет журчанием чистых ручьев, и вот одним дождливым воскресеньем Эдмунд сопит в трубку. Он засыпает прямо у телефона, не спавший всю ночь из-за экзаменов, и Питер, наплевав на счет за телефон и логику, слушает его мерное дыхание до самого вечера. Тихие вдохи и выдохи будоражат его воображение, и у Питера перед глазами вырастают походные шатры боевых отрядов, могучие звери точат клинки, а Эдмунд сидит у костра и травит байки. Пламя восторженно лижет подошвы его ботинок, искры тянутся к небу, разукрашивая волосы Эдмунда в малахитовый и темно-бурый. Боясь моргать, Питер видит вместо своих разношенных домашних тапок – вечно мокрые, но добротные кожаные сапоги под колено. Когда из открытого окна, за которым вяжуще переливается ночь, начинает доносится плеск моря, Питер чувствует, как кожа покрывается мурашками. Эдмунд всхрапывает во сне, и Питер, испугавшись электрического разряда, который пляшет у него на кончике языка, подмывающий его прошептать непонятно что в тишину соединения, вешает трубку. Но даже это он делает аккуратно и медленно, боясь разбудить Эдмунда, который так далеко от него. Так невообразимо далеко, что не долететь и на драконе.

После этого вечера Питер впервые со всей ясностью ощущает стену, которая росла и утолщалась между ними все эти годы и, к его стыду, со стороны Эдмунда вынутых кирпичей намного больше, чем с его стороны. Он, не привыкший прощать и забывать обиды, до сих пор укоряющий брата за тот самый рахат - лукум, который был две жизни назад, удивленно улыбается и качает головой. Старые и ненужные обиды, из которых он состоит от ступней и до самого затылка, облегченно растворяются, и в Питера закрадывается, затекает новое чувство, от которого сердце восторженно бьётся об клетку из ребер. Но Питер, конечно, все отрицает.

Утром следующего дня Питер срывается и звонит Эдмунду вновь. Без его голоса уже физически тошно и, беря трубку в руки, Питер ощущает, как его собственные вены вплетаются в неё, становятся проводами, электричество переходит в него, смешиваясь с кровью, и когда Эдмунд берет трубку за много километров отсюда, у Питера перехватывает дыхание. Эдмунд знающе молчалив и почти не ехиден, и Питер завтракает его молчанием, накручивая телефонные провода себе на запястья, сдаваясь без боя, опуская голову в немом преклонении к чужому знанию. Видь его Эдмунд в реальности – Питер бы и бровью не повел, а здесь и сейчас он может задыхаться от эмоций сколько его душе угодно. Эдмунд сварливо советует ему больше спать и меньше думать, провода-вены натягиваются, причиняя сердцу Питер сладкую боль, и, испугавшись того, насколько она настоящая и желанная, он вешает трубку не попрощавшись. Затем он спешит к кухонному окну, распахивает его и высовывается туда по пояс, веселя прохожих внизу. У него вместо лица – жаркий полдень, щеки горят, в ушах стучит кровь, и Питер облизывает онемевшие губы, зная, что следующий звонок стоит ждать от Эдмунда. Тот часто обижается, но всегда прощает его. За все, чтобы он не сделал ему, Эдмунд находит Питеру оправдание для себя и всех остальных. Питер помнит каждый раз, когда отвернулся, оставил его одного в снегах Нарнии или крикнул в лицо обидное «не брат ты мне больше». Не брат. У этого чувства другое название, но пока Питер не произносит его для самого себя, оно не имеет на него права.

В одну из суббот Эдмунд вдруг не подходит к телефону. Питер, уже давно морально готовый к тому, что когда-нибудь их телефонные свидания могут и прекратиться, сходит с ума до самой ночи, грызет провод и не может даже пить спиртное, которого с недавнего времени в его квартире так много. Вино, горькое, не такое, как подавали им к столу в замке, затекает в воронку из мыслей внутри него и исчезает прямо из горла, бурля эмоциями под сердцем, и Питер не хмелеет. Ночью телефон задушено трещит линией соединения. Питер, все это время просидевший рядом, смотрит на него выцветшими глазами, и про себя продумывает, сколько времени и денег займёт переезд к Эдмунду. Или вызволение Эдмунда к нему. Он, будто окаменевшая боевая горгулья, смотрит на черную трубку и забывает моргать. Спохватывается и вдыхает он только после того, как она перестаёт звонить и пространство вокруг наполняется взволнованной тишиной. Питер тут же отмирает и, непослушными, онемевшими пальцами набирает единственный известный наизусть номер, зная, чувствуя, кто именно только что пытался докричаться до него. Цифры жгут пальцы, сердце бьётся так, что не слышно ничего вокруг, а Питер прижимает трубку к уху так, словно она – его единственное спасение.

Голос Эдмунда надломлено хрипит из горького далёка. Он, как покрытый мхом старик, тихо хмыкает и ссыпается Питеру галькой к ногам, лаская голые ступни.

«Я был там в последний раз».

«Там волны, словно твои глаза, Питер. Вздымаются от моря и до неба, кружат меня в водоворотах, Питер».

«Я хочу увидеть тебя. Я так хочу увидеть тебя» - шепчет пустота за спиной у Питера, в сердце Питера, в его мыслях, и он успевает сжать губы в последний момент.

Сорвавшейся тетивой Эдмунд роняет короткое и несвойственное ему «Слушаешь?» и у Питера, наконец, язык отсыхает от неба. Он хочет сказать Эдмунду о том, что сны вначале превратятся в кошмары, а потом корона исчезнет из волос навсегда и останется только жалящая память. Он хочет утешить и предостеречь его от глупостей, вынуть из него эту тишину, прибавить Эдмунду громкости и затереть все его трещины вязкой смолой, как разбитый кувшин. Вместо этого он шагает в сторону от своей идеально прямой дороги в будущее, бросает все планы, рвет, расторгая, обязательства. Он приедет.
Связь обрывается с тихим щелчком положенной трубки, и теперь у Питер есть всего неделя, чтобы доехать до Эдмунда. Ведь если через семь дней он не услышит его голос вновь, произойдет нечто страшное, льдистое и засасывающее во тьму, так знакомую Питеру по рассказам Эдмунда. Вечером следующего дня, перед самым выходом на улицу с ворохом чемоданов, ему звонит Люси. Он, взволнованный и торопящийся, почти не слышит то, что она говорит, но Люси сложно игнорировать. Она грустна и расколота так же, как и её брат, но волнуется совсем не за себя. Питер давится болью Эдмунда, качает головой и мудро улыбается, прямо как тогда, давным-давно, сидя на троне из белого камня. Он будет рядом совсем скоро. Он все исправит. Как бы дорого ему это не обошлось.

На скопленные на машину деньги Питер снимает комнатку на окраине отстраивающегося заново города и, бросив там чемоданы, которые на проверку оказываются наполнены надеждами больше, чем одеждой, летит к своим родным. Эдмунд, открыв дверь, недоверчиво замирает, и начинает улыбаться против воли. Питер, распахнув руки, тянет его на себя, укрывает в полах своего плаща, так похожего при ярком солнечном свете на королевскую мантию, и чужое горе прожигает его прямо сквозь одежду. Эдмунд дышит сбито и коротко, как собака после забега за дичью, а Питер запутывает пальцы в черных прядях и с удовольствие смотрит на то, как они деловито окольцовывают его пальцы, не желая отпускать. Мгновения растягиваются на несколько миль забытья вокруг них, флаги и знамена давно погибших отрядов хлопают на ветру позади Питера, подталкивая его старой памятью в спину, упрашивая, умоляя действовать, но он вновь медлит. Неуверенность оттягивает руки вниз, выцепляет пальцы из прядей и момент неуловимо ускользает, с грохотом сотни копыт проносясь мимо них. Эдмунд кашляет от поднятой ими пыли и отстраняется, Нарния все еще живет в нём, сильно и яростно, вспыхивая с каждым вдохом, как угли у костра, и Питер не знает, что делать. Как счистить с кожи Эдмунда старые шрамы, как убрать тот самый, первый – от меча Джадис, под ребрами, как заставить забыть сказку того, кто отчаянно желает помнить.

***

Вырастет Эдмунд в худого сказочника, который вместо наркотиков и вечных срывов предпочел печатать книги. Он гладит корешки талмудов измазанными в чернилах пальцами, черными или синими, будто он часами сидел, сжимая в ладонях черничные кусты, и Питер вместо бездушных страниц представляет под его пальцами себя. Но шанс давно упущен, они уже несколько лет спят в одной кровати, так как другой на съемной квартире просто нет, и просыпаться от того, что Эдмунд перетащил на себя все одеяло, дрожа от холода и непонятного трепета – давно привычно. Питер варит ему кофе и ходит на работу, а после неё – по женщинам, и приносит с собой пошлый запах их духов. В честь этого Эдмунд уже давно взял в привычку курить дома вонючие смеси, которые торчат из десятка тарелок и блюдец. В нём, даже в этой жизни, осталось нечто мистическое и дымное от его прошлых предпочтений, и он не может не колдовать, пусть и в шутку.

Когда Питер возвращается под утро, стирая красную помаду со своих опущенных к низу уголков губ, Эдмунд уже ждёт его на кухне с горячим чайником и сотней историй, которые снятся ему по ночам. Он кутается в них как в последнее спасение, и пока они не вредят ему так, как уже успел искалечить себя Питер, он позволяет им заботиться вместо себя. Позволяет Эдмунду так, будто у него есть на это право, сидеть до поздней ночи над печатной машинкой, погребать себя под сотней листков, на которых вместо черных букв – яркие и режущие истории, в которых все и каждый – счастливы. Эдмунд молчит уже несколько лет и общается с Питером только прикосновениями, в которых теплоты больше, чем в июле за окном, но Питер просто не позволяет себе надеяться. Даже когда Эдмунд, напиваясь в честь очередной выпущенной книги, горько давится алкоголем и целует его до саднящего языка, засыпая на коленях, цепляясь за него до синяков, Питер обрубает внутри себя все чувства и идет к очередной черноволосой и темноглазой, коротковолосой красотке, которая не дарит ему и капли того тепла, которым каждое утро неизменно истекает для него Эдмунд. Но для Питера так проще. Правильнее, а Эдмунд прощает его уже автоматически, позабыв как это – жить снаружи квартиры, снаружи Питера и его усталых рассказов про работу и несносного босса. Рядом с Эдмундом душно от неоправданных ожиданий, время застыло когда-то давным - давно, золотой век прячется за тяжелыми шторами, щелкает клавишами машинки в то время, пока Эдмунд курит в форточку, и каждое его движение – завершенное до идеала, отточенное, как взмах тяжелым мечом, оно разбивает Питеру сердце с неизменной обыденностью, к которой он так же привык.

А затем отец прознает про похождения Питера, которыми тот грешит, не скрывая, уже не первый год, и срочно вызывает его к себе для множества ненужных поучительных бесед и праздно проведенных за документами вечеров. Питер, который, на чистоту, старше своего отца по опыту и череде совершенных неверных решений, долго ерепенится, но потом ему грозят семейным отречением и вспоминают о давно отданном долге, и он приходит в себя на вокзале, с похмельем от слишком свежего, не пропитанного благовониями воздуха, и без сердца, которое в этот раз он все же решает оставить дома, с Эдмундом. На самом деле Питер бежит от их квартиры, от тихих песен по радио, от пузатого чайника и стеганных одеял, от замученного Эдмунда. И, оттягивая момент возвращения дольше и дольше, на непозволительно длинное время, каждый день околачиваясь около вокзала и благодаря случай о том, что денег на обратную дорогу пока просто нет, он надеется на то, что Эдмунд изменит хоть что-то в себе и вокруг себя за месяцы разлуки. Что устанет блюсти все те сотни обетов, которые принял по собственному желанию, треснет, разобьется окончательно и начнет, наконец, жить, а не ждать пока Питер отчается окончательно. В то же время Питер боится этого до кошмарных снов, измотанных нервов и трясущихся пальцев, до небывалой нерешительности и невнимательности за документами и, поняв, что вразумить его уже не получится, в один прекрасный момент отец отсылает его от себя. Седой и отгородившейся от него белёсым дымом сигар, он больше похож на водного духа, чем на кого-то родного и, оставив память обо всем, что было когда-то и никогда больше не будет для него важным, за порогом прокуренного кабинета, Питер ночью этого же дня движется по направлению к решению, которое, наконец, стоит принять.

Выезжая из порта на сонном утреннем транспорте, он боится вернуться к порогу квартиры и узнать, что Эдмунд съехал из неё. Поднимаясь по ступенькам и подбрасывая в воздух ключи, роняя их уже в третий раз, Питер боится того, что Эдмунд сменил все замки и больше Питеру будет до него не достучаться. Что в тот раз он простил его в последний, и шансов больше не будет на самом деле, а не потому, что Питер так решил. Отпирая дверь и входя в душную от фыркающего паром чайника прихожую, Питер боится увидеть в квартире кого-то третьего. Это так эгоистично с его стороны, так грязно и низко, что, прикрыв глаза и поставив портфель с бумагами у входной двери, Питер заходит прямо на кухню, не снимая ботинок.

Там сидит за печатной машинкой задумчивый и закутанный в плед Эдмунд. Он вскидывает косматую голову и распахивает глаза, вскакивает с места, от чего листки со сказками взмывают в воздух беспорядочной стаей белых птиц, и налетает, запрыгивает на Питера. Ощупывает его, недоверчиво, требовательно, тянет к себе лицо и долго всматривается в глаза, а затем глубоко втягивает воздух и непонимающе морщится, не ощутив знакомого запаха духов. Питер тянется к плите, выключает возмущенно потрескивающий выкипевшей пустотой чайник, и прячет руки в многослойных халатах Эдмунда, будто в парадных одеждах. Там, внутри этой скорлупы, Эдмунд страшно худощавый и горячий, и Питер отогревает замерзшие пальцы, не зная, как сказать. Вокруг него все по прежнему, неизменно, как их общие титулы, как воспоминания, как их чувства друг к другу, и, откашлявшись, Питер уже знает, что следует говорить. Эдмунд принимает все запыленные признания с несмелой улыбкой, кусает губы и облегченно фыркает, шепча о взаимности. А после этого Питер впервые разрешает себе все и на свете, тонет в теплоте своего сердца, мнет десятки страниц со сказками на столе телом Эдмунда, и чувствует чужое счастье под отогревшимися пальцами, сходя с ума от восторга. Он и сам счастлив, ребячески, так, как не подобает верховным королям огромной Нарнии, но ему уже все равно. Звон возвращается, но теперь его так легко игнорировать, ведь Эдмунд стал еще ближе, еще громче, еще требовательнее, и это заглушает собой все на свете.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Дорога домой
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Каспиан/Эдмунд
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Драма
Описание: После того, как Эдмунд возвращается домой, Каспиану приходится жить дальше.
Посвящение: [Hephaestion]




Когда водная стена падает обратно в объятья моря, Каспиану кажется, что Эдмунд вырвал его сердце и забрал с собой. Так, на самом деле, и есть. Жаль, что не в реальности – ведь тогда Каспиан перестал бы существовать на этом пляже, где мокрый песок засасывает его ботинки, а горизонт тянется во все стороны, будто раскинутые руки. Каспиану больно думать, больно дышать, до внутренней истерики, до дрожи в пальцах, до нежелания двигаться с места. На душе так тошно и страшно, что даже при виде Аслана не легче – трепет ушел вместе с Эдмундом, все ушло, и Каспиан пуст теперь. Ничего в нем не осталось для преклонения тому, кто отослал их обратно, и, Каспиан знает, что это чувство не пройдет. Будет болеть, как старые раны, в дождь, отравлять радость и занимать мысли до самой смерти. И пусть другие будут уверять его: забудется-сотрется, запылится, только дунь, снопом искр разлетится, сам Каспиан этого не хочет и считает даже за предательство. С Эдмундом так нельзя. Его чтить нужно до самого гроба, до безымянной братской могилы или мягкого мха вместо последнего ложа под спиной. Ведь они были друг у друга первыми и искренними, и не стать Каспиану настоящим королем, если не сдержит это обещание. Оно осталось в их последнем объятье, разорвавшимся вместе со временем, которое для них закончилось, ушло, исчерпалось, как сам Каспиан, как его чувства, эмоции, и теперь он ссыпается песком к мягким лапам Аслана и душит, убивает в себе одну единственную просьбу, которую готов молить всю оставшуюся жизнь. И плевать на престол и верную команду.

Понимание того, что больше они с Эдмундом не увидятся никогда, такое взрослое и четкое, кроткое, его как страшную тайну нашептало ему море, и он не хочет смиряться. Ни-ког-да. Давай, Каспиан, попробуй теперь подыскать для себя событие горчее. Не сыщешь за всю свою будущую жизнь, короткой или длинной она у тебя будет – не важно. Такая рана в груди не затянется даже с годами. С умелыми прикосновениями волшебных дев, с литрами пьянящего вина, с открытиями новых земель, с завоеваниями. Нет. В эту рану будет задувать ветер, вороша воспоминания, хлопая ими в мыслях, как парусами в ураган, загорчит в горле и унесется вдаль, чтобы затаиться и ударить в самый ожидаемый момент. «Не то и не так». С Эдмундом не сравниться даже при помощи тёмной магии. Он, уже однажды умерший от ледяного меча на поле боя, оставленный всеми сотни раз, брошенный в зимнюю стужу и в жаркий летний зной, преданный, ненужный, тот самый гордый и непреклонный Эдмунд, которому Каспиан в исступлении целовал пальцы. Эдмунд, который горько смеялся и кидал в загребущие прозрачные руки русалок корабельное серебро. Эдмунд, который страшно хотел бы остаться здесь навсегда. Не возвращаться в ту далекую и странную страну, где людей в тысячи раз больше, чем во всей Нарнии, а волшебство давно умерло.

Но даже так, по другую сторону океана, куда Каспиану никогда не переплыть, Эдмунд помогает ему. Своей выдержкой, своим спокойствием, он живёт внутри Каспиана, и тому остается только повторять за воспоминаниями. Так он коротко прощается с Асланом и садится в лодку, взмахивая веслами размеренно и плавно, как делал это Эдмунд по дороге до Края. Вернувшись на корабль, Каспиан забирается на борт и знакомым команде до боли жестом поправляет меч у себя на поясе – прямо как вечно все теряющий Эдмунд, он начинает постоянно проверять свои вещи рядом с собой, заболевая паранойей, которую еще не придумали в их стране. Но это даже приятно. Несколько раз кто-то из команды говорит ему о том, что он по жестам и привычкам стал похож на младшего короля, и Каспиан страшно горд от этого. Что примечательно – он не подстраивается под самого Эдмунда, он возрождает его поведение в своих привычках, и это сильно помогает. А затем, приплыв обратно домой, к тишине завоеванных земель и абсолютной растерянности, Каспиан догадывается о том, что Эдмунда можно увидеть не только в своей памяти. Это спасает его в первые сумасшедшие годы правления, когда по ночам он выходит во двор и лежит на голых камнях, которые теплые, будто спина Эдмунда, и пытается найти в своей голове что-то, кроме воспоминаний. Но их нет. Они помогают ему и позднее, когда все успокоилось и наступило великое затишье, такое, что некоторые стражи разучились драться. Тогда Каспиан сам вытаскивает из ножен меч и вызывает их на дуэль, видя перед собой всегда одного и того же соперника. Сталь, включившись в их игру, звенит довольно и жадно, как во время того самого дурашливого поединка на корабле.

Эдмунда помнит многое. Боязливо звенят о нем оставшиеся серебряные приборы на корабле, тихо шуршат его личные вещи, которые Каспиан достаёт только в самые тяжелые дни. Кладет на стул рядом со своей кроватью, чтобы запах моря и мокрой земли заполнил, забил ему ноздри и утешил: «Спокойно, мой принц, все может быть еще хуже. Эта передряга уж точно тебе по зубам, не оплошай, я верю в тебя».
Верит в него море с солеными, дикими волнами, вздыхающее после шторма устало и загнанно, как Эдмунд, лежащий с ним на кровати, мокрый и довольный, с зацелованными губами и алыми кончиками ушей. Холодный, как пальцы Эдмунда, ветер, забирающийся ранними походными утрами Каспиану за шиворот, выдергивая из кошмаров мокрыми от росы поцелуями на щеках, шаловливо оплетающая ноги трава, и все вокруг верит в Каспиана. Оно помнит, как и он сам, как Эдмунд ступал по этой самой земле своими ногами, как дышал этим воздухом, как сдвигал собой и своими решениями нечто магическое и почти уснувшее, как заставлял петь лесные кроны. Прозрачные духи, одетые в лепестки цветов, которые так любят рассказывать Каспиану и его детям сказки, тоже помнят Эдмунда, и в их речи иногда проскакивают те самые интонации, которые он вложил в них когда-то, еще в своё первое правление в стране, только-только освободившейся ото льда. Но ярче всех, конечно, помнит Эдмунда зима. Она царапает Каспиана по губам собственническими, страстными поцелуями даже тогда, когда в его волосах появляется седина. Вьюга ведет его коней точно к цели, заметая ложные тропы, забивает вход в его землянку, стережет тепло внутри, поет песни, те самые, в такт которым стучало сердце Эдмунда. Тьма улыбается Каспиану и помнит его мыслями Эдмунда, смущающими, искренними, мятежными, помнит и оберегает, и Каспиан видит, чувствует это с каждым её приходом.

Закрывая глаза в последний свой раз, Каспиан привычно думает об Эдмунде, единственном, чей образ остался за все эти годы четким и ярким. Его теперь дополняет сотня чужих прикосновений, ставших, благодаря спасительной памяти, родными, все стихии и небо с морем, все его приключения и знания, и непоколебимая вера Эдмунда. Закрывая глаза, Каспиан уходил к сладкой воде и мокрому песку, надеясь, что Эдмунд тоже однажды найдет свою дорогу домой. И, возможно, захватит с собой свое сердце, чтобы теперь уж все было по чести.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction

---

[[Hephaestion]]

Название: Осознание
Автор: [Hephaestion]
Пейринг: Каспиан/Эдмунд
Размер: мини, 1185 слов.
Рейтинг: PG-13
Жанр: Беспросветный и беспробудный ангст
Посвящение:  УТРЕННИЙ КРЮК

Осознание приходит к Эдмунду неожиданно, будто снег, выпавший посреди жаркого лета. Эдмунду кажется, что на миг – или же целую вечность? – он утратил способность связно мыслить и трезво рассуждать.
Эдмунд любуется Каспианом, будущим королём Нарнии. Исподтишка наблюдает за тем, как утренние солнечные лучи ласкают его лицо и путаются в угольно-чёрных волосах.
Эдмунда раздирают противоречия: с одной стороны, он ощущает необыкновенное умиротворение, с другой же, нечто тёмное и постыдное – то, что долгие месяцы копилось в его душе и сейчас начало выходить нарушу.
Подобные чувства для него не новы: в Лондоне Эдмунд испытывал нечто подобное. Но здесь, в Нарнии, это впервые, и может быть именно поэтому его желания столь остры и ярки. Или же причина исключительно в Каспиане?
По всей видимости, мысли Эдмунда слишком громкие, ведь именно поэтому Каспиан оборачивается к нему, сидящему в тени, и приветливо машет. Эдмунд поднимается с влажной травы и идёт к нему – неспешно, сдерживая волнение. В его душе, кажется, бушует океан.
Они молчат, будто по обоюдному согласию не хотят нарушать тишину волшебного утра. Лёгкий ветерок холодит кожу, но Эдмунд вовсе не замечает этого: от близости к Каспиану у него покалывает в кончиках пальцев и немного кружится голова.
- У меня на родине такого не увидишь, - невпопад говорит Эдмунд, и Каспиан бросает на него взгляд. – Такой тишины и умиротворения. В Лондоне очень шумно, люди вечно куда-то спешат, и остаться наедине со своими мыслями почти невозможно.
- Питер говорил мне, что вы жили в волшебном доме.
Питер говорил, ну, конечно.
На мгновение Эдмунда захватывают полузабытые воспоминания детства. Питер всегда и во всём был первым, разумеется, ему ведь это полагалось, как самому старшему. Наверное, чрезмерное чувство ответственности никогда его не покидало, он по-прежнему любил лезть не в свои дела.
- Эд?
- Да, жили, - Эдмунд силком проглатывает стоящий в горле ком и старается не замечать, как нежно звучит его имя в устах Каспиана. – В детстве.
Каспиан мягко смеётся, и Эдмунд не может не спросить, почему.
- Вы ведь всё ещё дети.
- Нет, - парирует Эдмунд и упрямо поджимает губы.
Ему безумно хочется сказать, что дети не умеют так. Если уж кого и считать за вечного ребёнка, то Люси с её открытым добрым сердцем и невероятно чистой душой. Но не его, не Эдмунда. Он уже оказался под властью желаний столь порочных, что считать его ребёнком просто глупо.
- Каспиан, - невольно вырывается у Эдмунда, и он понятия не имеет, что хочет сказать. Чувств так много, что они буквально разрывают его, но ещё не время, говорит себе Эдмунд, вновь подавляя их. – Не сравнивай меня с Питером.
- Я и не собирался, - отвечает Каспиан и впервые, Эдмунд готов поклясться, его голос дрожит.
Эдмунду становится стыдно. Он взрослый, он обязан вести себя разумно.
- То, что с тобой происходит – нормально, - следующие слова Каспиана подобны грому среди ясного неба. Каспиан поворачивается и смотрит Эдмунду прямо в глаза. – Все через это проходят.
О чём он говорит, сомнений быть не может. И Эдмунд безумно хочет высказаться, что это – ненормально, что так быть не должно. Его хватает на нарочито-равнодушное «Я знаю».
Ничего ты не знаешь, Эдмунд, проносится в его мыслях, когда Каспиан поднимает его голову за подбородок и становится опасно, невыносимо близко. Эдмунд запрещает себе думать о том, как нелепо и жалко он, должно быть, выглядит со стороны: напряжённый, наверняка покрасневший и с приоткрытым в ожидании поцелуя ртом.
- Всё пройдёт, - твёрдо и уверенно обещает Каспиан, и ему правда хочется верить, так убедительно звучат его слова.
Он не догадывается, понимает Эдмунд, и его охватывает облегчение пополам с грустью. Конечно, он не знает, ведь стал бы в противном случае он так открыто говорить?
Эдмунд печально улыбается и качает головой. Нет, говорит его упрямый взгляд, не пройдёт, это невозможно. А даже если бы и было возможно, я ни за что не забуду тебя.
Зрачки Каспиана расширяются, а рука больно сжимает плечо.
Я сказал это вслух, лихорадочно думает Эдмунд. Жар неожиданно спадает, тело бьёт мелкая дрожь.
- Сейчас не время, - голос Каспиана тих и печален. – Я не могу позволить себе любовь.
Не время.
Да, Каспиану ещё предстоит нелёгкая битва за законный трон. Ему необходимо воодушевить союзников, чтобы они шли за ним по велению сердца, а по приказу Верховного Короля.
- Когда же оно будет? – спрашивает Эдмунд, глядя вдаль, мимо Каспиана. Лучше бы молчал, ругает он себя, физически чувствуя невыносимую боль в душе.
Каспиан молчит. Вместо ответа он обнимает Эдмунда и крепко прижимает к себе – тот максимум, который себе позволяет.
Эдмунд обхватывает его обеими руками, жалея, что не может стать с ним одним целым. Вдыхает его аромат – Каспиан, почему-то пахнет лесом – и отчаянно желает, чтобы время остановилось.

Когда Аслан обещает младшим Пэвенси ещё одно возвращение, в душе Эдмунда робко брезжит надежда.

***
Каспиан вглядывается в лицо Эдмунда, пытаясь разглядеть хотя бы тень прошлых чувств.
Эдмунд широко и радостно улыбается, приветственно машет незнакомым морякам и ободряюще сжимает руку Люси. Они оба изменились.
Эдмунд вырос, и Каспиан понимает, что он закрылся.
В каюте он делает всё, чтобы ненароком прикоснуться к Эдмунду и даже вызывает его на дружеский поединок, чтобы убедиться… в чём? Каспиан толком и сам не знает.
Эдмунд сводит поединок к ничьей. В его взгляде чистый азарт и больше ничего.
Всё пройдёт, вспоминает Каспиан свои же слова, и растягивая губы в фальшивую улыбку громко хлопает в ладоши.
- Ты изменился, дружище.
Этой ночью ему снится стена воды высотой до неба, и Эдмунд, уходящий сквозь неё.

За бортом бушует настоящий шторм, и это, как ни странно, успокаивает Эдмунда. Он стоит у руля вместе с капитаном Дринианом и чувствует себя по-настоящему дома. Он в своей стихии.
Каспиан поднимается к ним. Небо прорезает молния и выхватывает из полутьмы смеющееся лицо Эдмунда, и Каспиан едва не оступается.
Эдмунд не смотрит в его сторону.

В одну из многочисленных бессонных ночей, Каспиан поднимается на палубу. Эдмунд стоит, облокотившись на борт, и пьёт из кубка вино. Каспиан становится рядом, и они в молчании смотрят на звёзды.
- Ты вырос, - нарушает тишину Каспиан, и они оба знают, что кроется за этой фразой.
- Я этого хотел. В прошлый раз, помнится, ты считал меня ребёнком.
- И каково быть взрослым? – любопытствует Каспиан, переводя взгляд на Эдмунда.
Тот делает последний глоток и иронично вопрошает пустоту:
- Без тебя?
И вправду вырос. Не стесняется говорить открыто. Он…
Все эти мысли лихорадочно проносятся в голове Каспиана.
- Ты говорил, что всё пройдёт, - горечь в словах Эдмунда словно даёт Каспиану пощёчину. Не обвиняет, но констатирует факт. – В Лондоне я изо всех сил желал, чтобы твои слова оказались правдой.
Он первый тянется за поцелуем, и Каспиан с готовностью отвечает ему. Кубок с тихим всплеском падает за борт, но никому нет до него дела.

Они стоят перед стеной воды – ожившим ночным кошмаром Каспиана. Ни один из них не знает, что сказать, и ни один из них не верит, что всё пройдёт, даже если они никогда больше не встретятся.
Их последние объятия до боли похожи на первые: крепкие и отчаянные. Эдмунд больше не смотрит вдаль – он закрывает глаза и глубоко вдыхает, надеясь навеки запечатлеть в своей памяти аромат Каспиана. Каспиан делает так же.
Эдмунд неловко мажет губами ему по щеке, поросшей щетиной, и в последний раз смотрит в глаза. Сердце глухо ноет, но где-то в глубине души загорается тонкий луч надежды.
Я никогда не забуду тебя.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, "The Voyage of the Dawn Treader", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Не давит корона
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Питер/Эдмунд
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Драма
Предупреждения: OOC, Инцест
Размер: Мини
Содержание: Счастье моё, я здесь и жду тебя
Посвящение: шаману охохо
Примечания: наркоман павлик снова в городе СИЛЬНАЯЯ НАРКОМАНИЯ АВТОРСКИЙ СТИЛЬ И ПУНКТУАЦИЯ



Питер протягивает невесте богато украшенное кольцо и смотрит на неё поверх тонкой золотой кромки, надеясь, что солнце, которым залито все пространство вокруг них, скроет отчаяние в его взгляде. Но принцесса слишком умна для его уловок. Она внимательно глядит на кольцо, тянет к нему руку с длинными, тонкими, бескровными пальцами и отдергивает в последнюю секунду. Она – почти такая, как нужно. Черноволосая, с глазами, темнее сумерек, с вампирьей кожей, профилем, вылепленным из белой глины и ехидными бровями. Все это «почти» Питер пережевывает как песок на зубах, раздувая ноздри от усердия, притирается, слепнет от осколков несхожести и смиряется каждую чертову ночь. Каждый день, каждый её вздох рядом с ним он – прикрывает глаза и туманит рассудок чужой памятью, чужими недомолвками, ест слухи ложками, запивая кружащим голову вином. Он чертовски долго смиряется с её внешностью, ещё дольше притирается к уму, который так же пытлив и быстр, но недостаточно. Она вся соткана из почти, нет, даже –одета в латы из них, ведь выбирал её он из десятка похожих, подходящих, ища на периферии взгляда попадание в десятку. И нашел. Ах, показалось. Питеру так много всего кажется в последнее время.

Отказ коротким вздохом, взмахом ресниц тут же улетает в гулкие коридоры, вспугивает голубей с нагретой земли, звучит знающим смехом Люси из зелени садов. Питер в последний раз смотрит в запыленные, чужие, наполненные слезами глаза и сжимает кольцо в кулак.

- Твое сердце принадлежит не мне. А за занятое сердце бороться смысла нет.

Питер склоняет вихрастую голову, шею тянет от тяжести золотой короны, которая опять начинает плавиться от его мыслей. Злато течет по ушам, шорохом оглаживает перепонки, целует мочки, забирается за шиворот, и Питер передергивается, распрямляя плечи. Целует даме руку – ох, она еще и колдовать старается, даже на таком расстоянии от неё пахнет жжеными травами и сухостью белого мела, и уходит. Быстро, рвано, он раненым зверем мечется по главному залу, обрезаясь об потоки света из провалов окон, множа это от шагов, закутываясь в свой очередной новый красный плащ. Дела умирают и рождаются в списке на сегодня десятками, и когда за суженой захлопывается дверь, звуча ему приговором, придворные мудро склоняют головы и выходят. Питер с ревом бросает корону об пол, но золото привыкло к его темпераменту и даже не гнётся, не желая высказывать покорность. Драгоценные камни, заговоренные, тяжелые и жадно блестящие, довольно сверкают с пола, когда Питер проходит мимо них, не удосужив даже взглядом. Они знают – не сможет златоносный Питер без них долго, наиграется своей главной драгоценностью и вернется. Сдует пыль, протрёт рукавом, чтобы не в коем случае не коснуться пальцами жаждущих камней, и наденет на голову, на примятые от ожидания волосы. Это знает и сам Питер, но сейчас ему некогда думать об этом – власть вместе с чужими ожиданиями, надеждами и страхами осталась в зале, при свете дня, и теперь он вновь свободен.

Это видно по его походке – она из величественной и тихой превращается в воровскую. Тихую и быструю, львиную, позволяющую преодолеть пол замка не ошибившись ни в одном повороте. Плащ окровавленными крыльями хлопает за его спиной. Питер начинает раздеваться за несколько пролетов до намеченной цели. Здесь помимо него и тьмы нет и не будет никого, и он совершенно спокоен за свои вещи. Воровать в их замке может только один человек, и сердце его он уже украл. Украл волю, умыкнул, сдернув с влажной подушки совесть, мораль, отнес все к себе и вылизал после, доказывая, смеясь: – «да их и не было у тебя никогда, Питер!». И наказывать вора можно только Питеру, да и не позволено это больше никому. Нет больше у людей такого права. Оно только у Питера от рожденья было и будет, и уж он то об этом позаботится. Это – только его тайны. Только его брешь в обороне, слабость, смертельно опасная блажь.

Распахнув двери, Питер привычно слепнет от тьмы. Странные, опасные запахи забивают ему ноздри, клубком подкатываются под ноги, сбивая его, заставляя замереть на месте, путая мысли. «Ты не хочешь знать, что это» - бархатисто хмыкает чернота вокруг и, чихнув, Питер почти теряет всю свою ярость, оставляя за порогом, но хватается за хвост эмоций в последний момент. Дверь глухо хлопает за его спиной и, сжав зубы, разом вспомнив се детские ужасы еще из той, лживой жизни за чертой обычного, он по памяти нащупывает ближайшие ставни и с силой тянет их на себя. Тьма тут же с шипением бросается в стороны, но и солнце здесь – ошеломляюще яркое, сочное, жаляще жёлтое, косыми лучами оно бесстрастно выхватывает всё новые и новые подробности помещения, пока Питер не находит Эдмунда. Тот замер у стены, обхватив себя руками, укутавшись в черную ткань своих одежд, до ядовитого ехидный и раняще молчаливый.

После Питер уже не может себя сдерживать – он хватает его за грудки, вытаскивает на свет и наотмашь бьет в нос тяжелым кулаком. Эдмунд не уходит от удара, только морщится испуганно и жалостливо. Кровь течет из носа и тянется к губам, но Питер быстрее неё. Он целует Эдмунда, неприступного и отбивающегося, стирая из памяти все остальные поцелуи не с ним, пьянеет, слизывает кровь и фыркает от её мерзкого вкуса. Он, как хищник – не любит ни запаха, ни вкуса, это не возбуждает его, но дышать все равно уже трудно, и он перестает врать самому себе. В груди гулко бьётся сердце, радость клокочет в венах, и он вновь и вновь целует Эдмунда, сживая его плечи до синяков, выдавливая, выпытывая у него взаимность. Затем, опомнившись, надевает ему на тонкий, длинный палец кольцо и смеется, пряча лицо в пыльных черных прядях. Эдмунд – чернокнижник, он знает смысл всего на свете, и этот жест тоже понятен ему. Он прижимает чужую голову к своим плечам, выгибается, отпуская темноту прочь из своих покоев, и душит внутри порыв сбежать прямо сейчас. Как бы ему не опостылело быть чужой тайной – это его проклятье, приведенное в исполнение самим Питером.

Ведь Питер любит его. Любит искренне и горячо, назло, вопреки, любит, любит именно Эдмунда. Поднимает ради него войска по первой же просьбе, идет наперекор всем королевствам и магии, лжет Аслану, точит в бессильной ярости меч и прощает, сотню, тысячу раз прощает Эдмунду все, что бы тот не натворил. Эдмунд в ответ не убивает слишком многих, заставляя свою булаву собирать пыль в кладовке, и смеётся, горько-горько смеется, привязанный к своему королю навечно. В Нарнии такие союзы заключаются раз и на века, и сколько бы раз Питер не пробовал разрушить все это, найти себе вторую половину по статусу и судьбе, у Эдмунда все пальцы унизаны тонкими золотыми кольцам, а за плечами – годы безмолвного ожидания, которое будет длиться вечно.

@темы: category: slash, character: Edmund Pevensie, character: Peter Pevensie, pairing: Peter/Edmund, "The Lion, the Witch and the Wardrobe", fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: У метели есть имя
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Эдмунд/Каспиан
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Романтика, Мистика, AU
Размер: Драббл
Описание: Эдмунд нашел единственный способ для того, чтобы навсегда остаться в Нарнии, рядом с Каспианом. Приручив зиму, он спрятал её в себе.
Посвящение: Чувакам с зимней битвы 2015 команды Нарния которые подожгли меня этим пейрингом




Четверка королей не кажутся Каспиану чужими в Нарнии, пусть на них и другая одежда, а поведение и внешний вид никак не показывают, что именно они — правители. Эдмунд среди них – самый яркий. Его Каспиан выделяет сразу же и потом долго не может понять, почему именно так. Почему не Люси. Почему не Питер. Эдмунд умеет повернуть голову так, чтобы солнце высвечивало его длинные ресницы, а темные твари, которые теперь кишат вокруг них, слушаются его чуть лучше, чем всех остальных. Сталь в руках Эдмунда поёт голодным, зовущим биться прямо сейчас воем, гудит, наливаясь силой, и Каспиан, кажется, звенит вместе с ней. На Эдмунда невозможно не смотреть.

В отличии от его брата и сестёр у Каспиана не было времени на то, чтобы узнать его привычки и понять все шутки, но ему хочется поглотить все одним большим вдохом. От Эдмунда пахнет озоном, а вода, которую он пьёт, тихо шуршит льдистым крошевом. Каждый раз, когда они остаются наедине вокруг начинает витать сквозняки, заставляя Каспиана морщится и придвигаться ближе. Сам Эдмунд не обращает на это никакого внимания. Он открыт для Каспиана, распорот от горла и до самых ступней для всех его предложений, для взглядов, иногда он даже подставляется, чтобы тот смог разглядеть его хорошенько. Эдмунду не нужно соблазнять Каспиана — тот сделал все сам, ухнув в страсть с головой, позабыв всех придворных красавиц и горячие губы Люси. Эдмунд обжигает его голодом, изморозью приглаживая волосы. Полученные Каспианом ранения он залечивает прямо на поле боя просто приложив к ним руку, и очередная часть внутри огненного Каспиана промерзает до кости, переставая кровоточить, и отмирает только тогда, когда Эдмунд ей это позволит.

В кровати у Эдмунда — колдовская метель, он укрывается ей, ставит на неё кубок и кутается в неё вместо теплого халата. Для всех Эдмунд — холоднее самой страшной стужи. Для Каспиана он всегда слишком горячий. Преломляется на свету, блестит, как разбитый лёд, смеётся гулко и выдыхает в рот летним жаром. Губы у Эдмунда обветренные и мягкие у уголков, так, что Каспиану просто не оторваться ни с первой, ни со второй попытки.

Постепенно двое старших правителей уходят, чтобы вернуться только однажды и уже навсегда. Вслед за ними уходит и Сьюзен, обещая быть скорее, унося с собой часть магии и солнечного света. Но это Каспиан замечает только мельком, ведь ночами Эдмунд выступает к нему из теней, отражается от увитого инеем зеркала, вырастает из ночных кошмаров и садится рядом, стряхивая иней с голых ног. И шепчет на ухо коридорным эхом, выдыхает шумом в печных трубах, свою самую сокровенную тайну. Эдмунд — самый хитрый из Пэвэнси. Ледяная королева однажды почти украла его сердце, а он в отместку забрал всю её силу себе. И теперь дорога в скучный мир, где люди так любят убивать друг друга, а магия давно умерла, иссякнув, закрыта. Зима должна остаться в Нарнии и, чувствуя, как на плечи ложатся невесомые снежинки, тут же тая, Каспиан с этим полностью согласен.

Он добровольно вымерзает изнутри, расходясь на грани, рассыпаясь узорами, и то, как Эдмунд в ответ оберегает его от всех напастей, всегда находится рядом, а во время оттепелей тает на второй стороне кровати, доказывает Каспиану все лучше клятв. В Нарнию вновь приходит зима, но теперь она правильная. Всего три месяца взамен выжигающему летнему жару остальные девять. Все остальное время она живёт у Эдмунда за пазухой, волочится следом за подолом его плаща и блестит холодом с прозрачных камнях перстней. Когда Каспиан обнимает Эдмунда, вжимая в стену или просто вдруг остановив посреди коридора, у него немеют кончики пальцев. И это нравится ему. Он готов до бесконечности обжигать губы, целуя Эдмунда в белоснежную спину, отогревать его руки в своих и слепнуть, когда Эдмунд выпускает метель. Годы пролетают мимо них колким морозным вихрем, все меняется, но губы Эдмунда неизменно мягкие лишь в уголках, а в сердце Каспиана горит, не потухая, жизненный огонь, которого всегда хватало на двоих.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Я теперь сижу под водой
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Эдмунд/Каспиан
Рейтинг: G
Жанры: Слэш, Мистика, AU
Предупреждения: Смерть персонажа, OOC
Размер: Мини, 2 страницы
Описание: В колчане Сьюзен теперь всегда не хватает трёх стрел.
Примечания автора: люблю мертвых водных персонажей. Сьюзен сделала это прост
мне рил долго пояснять но там тип эдмунд опять с магией заигрался и его убрали



Обрыв Справедливости — так называли место, где королевство треснуло надвое, ощетинилось камнями по краям и истекло рекой по самому дну. Из воды всегда торчали острые глыбы и обломки деревьев, и у Каспиана захватывало дух всякий раз, когда он, наплевав на просьбы матери, свешивался с самого края и подставлял лицо дикому ветру. Тот выл ему в уши, трепал волосы, ставя их дыбом, и потом всю дорогу до дома сидел за шиворотом, оборачиваясь на утро кашлем и слезящимися глазами. Но Каспиан продолжал бегать в это опасное место, чувствуя себя среди трав и цикад невероятно спокойно и умиротворённо. Он знал — пока он не играет с этой высотой слишком безрассудно, она не утянет его в бездну, не столкнёт с края и не причинит вреда. Вместо обрыва с Каспианом это сделал отчим, подкараулив его однажды. Ему даже ничего не нужно было делать — один сильный толчок в спину, от которого у Каспиана выбило весь воздух из легких, сделал все за него. Длинный, сверкающий водными бликами полет, и Каспиан уже не смог вдохнуть воздух обратно.
Вода скорбно раскрылась, принимая его тело в себя, и укутала, унесла водоворотами на самую глубину, обмотала водорослями и начала баюкать.
Каспиан тогда долго плакал, не чувствуя слез на щеках, а прикосновения чужих ладоней, кажется, навсегда выжгли на его спине два проклятых пятна. В них его целовало течение, приветствуя по утрам и, постепенно, Каспиан научился жить с этим гнетущим чувством предательства. Оно наполняло его, будто камнями, и он долго не решался всплыть на поверхность, таясь на самом дне. Здесь, под водой, все было намного тише и понятнее, чем на поверхности, и Каспиан не видел поводов покидать свой новый дом.

В реке, помимо него и магии, жило множество существ. Все с разным характером и темпераментом, поначалу они напоминали Каспиану дворовую свиту, любящую посплетничать и заплести тугой узел интриг, но постепенно и эти воспоминания уснули внутри него, зарастая илом. Сложно было думать о грустном, когда вокруг с таким энтузиазмом бурлила жизнь. И Каспиан покорился водным потокам, вновь став легким и беззаботным, оброс огненно-янтарной чешуей, распорол себе горло жабрами, отрастил перепонки между пальцами. Водоросли теперь завистливо обвивали его запястья, пытаясь утянуть в свои загребущие заросли, а очарованные рыбы приносили ему блестящие драгоценности, которые люди так любили ронять в воду. Поначалу Каспиан боялся брать их, украшения пробуждали плохие воспоминания, но потом золото стало блестеть желтым, а серебро — белым, превратившись в простые побрякушки, и он перестал волноваться. В русле реки, среди камней и бурлящей пены, ему жилось весело и беззаботно. Пока проказливые водные подруги не показали ему место, в котором река успокаивалась.

Это было огромное озеро, затерянное в лесной глуши. Там, где вековые ветви устало свисали к самой воде, окутанные вечной дрёмой. Рядом с озером не пели птицы и никогда не бродили животные. У берегов не было даже тропинок, и, приплыв сюда впервые, Каспиан почувствовал иррациональный страх утонуть в этой гнилой воде. Камни внутри него шевельнулись и обрели былой вес, зовя на дно, и он послушно зарылся руками в ил, хвостом взбивая его в облако вокруг себя. И пусть девчонки уже давно оставили его, испугавшись давящей тишины и скорби этого места, Каспиан не чувствовал себя здесь чужим.
На протяжении долгих дней и ночей он приплывал сюда вновь и вновь, найдя второе в жизни место, в котором хотелось закрыть глаза и перестать существовать. Тогда, в той короткой и несчастной жизни, помнится, он сидел перед обрывом. В озере не было краёв, но были заводи, в которые тина не пускала его, цепляясь за волосы и опутывая ноги кувшинками. Но Каспиан продолжал искать того, кто сделал это место таким, и однажды тот позволил ему найти себя.
Он всплыл со дна, пугая Каспиана до мурашек, так, что даже метки на спине закололо жаром человеческих рук. Властителем этого места оказался хмурый молодой король, черноволосый и все еще одетый в парадные одежды. Тогда, увидев его впервые, Каспиан почти ослеп от блеска его золотой короны, которая величественно сверкала, опутанная кучерявыми волосами. Вода сама поднесла короля к Каспиану, и только вблизи он заметил, насколько сильно помутнело вокруг них озеро. Из спины короля торчали три стрелы, пронзая его насквозь, и он часто трогал ржавые наконечники пальцами, счищая с них тину и ракушки. Он, накручивающий водоросли на свои бледные пальцы, совершенно не умеющий улыбаться тонкими, обескровленными губами, показался Каспиану самым диковинным из водных сокровищ, и он не смог оставить его просто так. Это стало его помешательством, и он увяз в стоячей воде, отравил себя тухлотой и отстраненностью этого места, повзрослев сразу на несколько десятилетий. Раньше ему незачем было делать это, ведь друзья так любили подвижные игры, поднимающие в воздух тучи брызг. Король, спустя несколько лет представившийся Каспиану Эдмундом, любил топить людей в лесных болотах и заводить в непроходимые чащи, отдавая на съедение той тьме, что жила в полых стволах древних деревьев. В дни, когда у него было особенно хорошее настроение, он свистом подзывал своего преданного коня, с белыми бельмами глаз и сгнившими, торчащими из боков ребрами, и тот покорно вставал из ближайшей канавы, стряхивая с себя мох.
Тогда он без труда усаживал Каспиана впереди себя и, уложив его хвост себе на колени, бил пятками коня по бокам, унося того от озера. Магия плыла за ними следом, и Каспиан не чувствовал потребность в воде все то время, пока Эдмунд знакомил его со своими владениями. Все здесь было мертво и тревожно, как и сам Эдмунд, и Каспиан с интересом разглядывал проклятые поляны с дурман-травой, белые кости в корнях деревьев, а затем с удовольствием возвращался обратно в озеро, протягивая к Эдмунду перепончатые пальцы.

Тот всегда входил в воду величественно и плавно, будто шел по ковровой дороге к трону, и так, в принципе, и было. Подол его плаща сгребал за собой мелкий сор и водоросли, очищая воду, делая её еще чернее и удущающе. Для всех, кроме Каспиана. Он, давно смирившись с привычками своего короля, наловчился заплетать ему волосы в косы и часто воровал корону для того, чтобы надраить её до зеркального блеска. Шли года, в озере появлялись все новые и новые цветы, и однажды Эдмунд позволил Каспиану вынуть из своей груди стрелы. Вода в озере от этого не стала свежее, а лес продолжал нависать, заслоняя небо, но Каспиан узнал, наконец, кому принадлежало это предательство.
Эдмунд, перестав быть Справедливым, теперь жил по своим правилам, и даже ветер, с такой любовью обдувающий обрыв, теперь подчинялся именно ему. Ведь однажды тот не смог подхватить Эдмунда, как и не успел уберечь Каспиана, и теперь был наказан магией. Но теперь это уж было не важно. Ветер все равно никогда не долетал до их озера, теряясь в пышных кронах, стыдясь своих прошлых промахов, а Каспиан считал правильным и настоящим только то, что было рядом с ним. Воду, постепенно меняющую вкус, впускающую в себя свежие потоки, осторожные руки Эдмунда, его удивительные черные глаза и обломки деревьев прямо под обрывом, где они с недавних времен любили гулять, пугая впечатлительных водных смутьянок. Теперь Каспиан смотрел на край с другой его стороны и совершено не хотел шагнуть за него — он нашел своё место здесь, внизу. И, что самое прекрасное, рядом с ним его начал обретать и преданный король, позабывший, наконец, про сиятельный трон, на котором когда-то сидел.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction

---

[УТРЕННИЙ ФАРРЕЛЛ]

Название: Карта, которая ведет к тебе
Автор: УТРЕННИЙ КРЮК
Фэндом: Льюис Клайв Стейплз «Хроники Нарнии»
Персонажи: Эдмунд/Каспиан
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш, Романтика, Мистика, AU
Размер: Мини
Описание: Увидев витраж с Эдмундом впервые, Каспиан раз и навсегда решил для себя, что жизнь свою проведёт в море.
Посвящение: шаму и пчелке)





Каспиан запомнил это из глубокого детства. В родительском замке была высокая башня, в ней — огромная библиотека, а вместо окна в ней был разноцветный витраж. Каспиан тогда мог целыми днями сидеть на подоконнике и любоваться тем, как свет просачивается сквозь разноцветное стекло, выливаясь на пол радугой. Это был не просто витраж. На нём кто-то невообразимо искусный изобразил четырёх древних правителей Нарнии, и о каждом из них Каспиан всегда думал с придыханием. Ни портреты в старых рамах, ни книги, ни гобелены не передавали их светлого величия так, как этот витраж, занимающий собой всю стену. Это была словно вспышка солнца, позволившая запереть себя в стекле. Четыре правителя, четыре истории, четыре фигуры, окутанные магией. Они, замерившие витыми очертаниями между стеклышек, притягивали к себе взгляд и заставляли позабыть обо всем — заботах и печалях, обязанностях и даже книгах, которые Каспиан любил читать до одури.

Четыре правителя не были простыми людьми. На этом витраже они были стихиями, тем, что обычный человек не может себе даже вообразить.

Люси улыбалась так, что у Каспиана в груди всегда теплело от чувства уюта и защищённости. В руках самая маленькая Королева Нарнии держала солнце, и его лучи мягко пронизывали её руки, заставляя светиться. На голове Люси смешливо прятала в волосы острия золотая корона, и Каспиан все детство пытался смастерить себе такую-же. Люси, рыжая и огненная, прятала невероятный жар в своей улыбке. Она была светом.

Сьюзен истекала алым. Её витраж отбрасывал завораживающие малиновые отблески на пол, и Каспиан был благодарен ей за то, что никогда не видел в этом свете кровь. Сама Сьюзен лукаво выглядывала из зарослей шиповника. Цветочные стебли с острыми шипами заплетали ей волосы в сложные причёски, украшая живыми цветами, а в руках вторая Королева держала спелые фрукты. От её портрета всегда веяло женственной красотой, и Каспиан перестал краснеть при взгляде на неё далеко не сразу.

Питер был ветром. Его витраж был самым сложным из всех четырёх. Он, пронизанный розой ветров, треснутый в нескольких местах, смотрел прямо перед собой, излучая уверенность и силу. Именно благодаря ему Каспиан никогда не боялся гулкого эха в холодных коридорах замков. Он знал — это всего лишь ветер, светловолосый и голубоглазый. Такой по определению не может навредить. Только растрепать волосы в дружеском жесте привязанности и толкнуть в спину, подбадривая и придавая смелости.

Увидев витраж с Эдмундом впервые, Каспиан раз и навсегда решил для себя, что жизнь свою проведёт в море. Он никогда не думал, что от обычного стекла может настолько сильно пахнуть морем, но это было так. Когда он прикасался к голубому стеклу руками, оно холодило его ладони, дрожа, отзывалось где-то в груди чаячьими вскриками и дурманило разум. В дождь витраж словно оживал, и, напиваясь влагой, волны набегали друг на друга, а грудная клетка Эдмунда поднималась и опадала, как живая. Взгляд темных глаз звал Каспиана к приключениям, обещая защиту, вкладывая удачу в руки, шепча по ночам морские тайны. И, оказавшись впервые на корабле, Каспиан понял, что больше никогда не будет чувствовать себя комфортно на берегу.
Здесь, окруженный километрами воды, он словно сам оказался на витраже, рядом с Эдмундом и его волнами, в объятьях стихии. Именно рядом с этим витражом Каспиан сидел большую часть времени, и ультрамариновые блики облизывали его кожу как самые настоящие волны. Когда замок его родителей захватили, а витраж разбили, осколки именно этой его части Каспиан долгие годы носил с собой. Теряя в битвах, забывая в трюмах, разбивая в плену, Эдмунд нёс под сердцем дышащие морем осколки фиалкового стекла, сотни раз обрезая о них пальцы. Ему всегда было плевать на это, так как в его памяти жил образ водного Эдмунда. Азартная улыбка которого долгие годы снилась Каспиану во снах и грезилась наяву, проскальзывая на лицах милых барышень и заносчивых юнцов. Но она все равно не была той самой, тонкой и рваной, и Каспиан искал снова и снова, пока вдруг не нашёл. Или пока Эдмунд сам не нашёл его, принеся с собой шторм и обрушившись на его корабль девятым валом.

Каспиан тогда стоял на мачте, отчаявшийся и мокрый, их мотало по волнам уже вторую неделю и надежды на спасение уже не было. В корабле было несколько больших пробоин, это было их десятое по счету плаванье, и грозило стать последним. Несколькими часами ранее Каспиан отдал приказ команде оставить весла и просто следить за тем, чтобы корабль не утонул раньше времени. Ветер вокруг них ревел, волны так и норовили слизать Каспина за борт, и, оглушенный рёвом стихии, он выкрикнул его имя, и ветер подхватил, разнёс эхо на многие километры. Тогда вода дрогнула, отзываясь, море зарокотало, и Эдмунд пришёл. Сотнями брызг, морской тиной, скрипучими обессиленными тросами он вышел из очередной накатившей на борт корабля волны и встал рядом с Каспианом. А затем, увидев в его глазах чистый, ясный восторг, рокочуще засмеялся, задрав голову к небу, которое ответило ему молниями, и развернулся к Каспиану.

Каспиан смотрел на ожившую легенду и не дышал, так как ветер делал это за него. Шторм, кажется, придвинулась к нему вплотную, навис над ним, и теперь бился прямо на палубе, разбивая волны об знакомый силуэт, вылизывая ледяной водой и обрывая реи. В глазах Эдмунда гудела самая опасная глубина океанов, неизведанная и дикая. Он, осмотрев Каспиана с ног до головы, зачем-то кивнул, придвинулся ближе и, обхватив его лицо холодными пальцами, вдруг поцеловал его, вдыхая внутрь Каспиана бурю. От этого у Каспиана ёкнуло в груди и защипало в носу, как бывало, если он заныривал слишком глубоко. Заложило уши, и, вздрогнув, он ответил на самый яркий поцелуй за всю свою жизнь, желая насладиться им сполна. Когда он открыл глаза, море уже успокаивалось, и девятый вал теперь бушевал у Каспиана в груди. Откашлявшись морским ветром, он восторженно посмотрел на Эдмунда, который успокаивающе поглаживал гребни волн за бортом. Белые водные барашки ластились ему од руки, словно большие и добрые охотничье псы, и, засмотревшись, Каспиан не заметил, как шторм прекратился вовсе. Вместе с ним ушел и Эдмунд, махнув на прощание синим плащом. После себя он оставил палубу, расцветшую ракушками, жемчуг у Каспиана под ногами и знание того, что магия бывает и такой.

А затем Каспиан начал чувствовать Эдмунда повсюду. Тому, будучи водой, текучей и вездесущей, не создавало труда следовать за Каспианом даже на суше, и это было действительно потрясающе. В каплях росы, в дожде, в стакане с вином и в бочке с водой, Эдмунд всегда был рядом и оберегал его. Следил, чтобы Фортуна улыбалась именно Каспиану, и у неё были удивительно знакомые тонкие губы, мокрые и солёные на вкус. Прилив теперь ощущался для Каспиана приходящими покалываниями, береговые волны игриво пытались свалить его в песок, закапывая ноги, а морозными ночами снег нежно целовал его в щёки или смешливо кусал за нос. Дождь пел ему песни, прячась в волосах во время гроз, морось в ветре бодрила и придавала сил, а шторма навсегда перестали быть проблемой. Теперь каждый раз, когда волны поднимались слишком высоко, стараясь перелиться через борт, корабль тут же тяжелел от еще одного пассажира, который вставал перед Каспианом, раскидывая руки в стороны, и заклинал непогоду, усмиряя безумное море. Каспиан в такие моменты просто всматривался в знакомый силуэт, прищурившись от морских брызг, которые всегда летели от Эдмунда в разные стороны, и видел, как через него проходит солнечный свет. Эдмунд ощеривался стеклянными стыками, очерчивался контурами и оплывал стеклом разных оттенком синего, но всегда был до одури живым и могущественным. Пройдя с Каспианом от самого начала и до конца, он забрал его к себе в глубокой старости, утянув в пучину, укрыв гулкой чернотой, засыпав песком тело, но оставив гудящую сквозь года память. Теперь они могли вместе оберегать неосторожных рыбаком во время бурь на море, приглаживая волны и усмиряя буйные порывы Питера, и все было как в сказке.
Перебирая алые кораллы и улыбаясь солнечным бликам на воде, Каспиан смотрел на Эдмунда и знал, что в его старом замке, в самой высокой башне, вместо окон — одни витражи. И на одном из них, омываемые волнами, стоят рядом два их силуэта.

@темы: category: slash, pairing: Caspian/Edmund, "Prince Caspian", character: Edmund Pevensie, character: Prince Caspian, fanfiction